колкое слово они вам вцепятся в бороду либо пырнут ножом'. Поэтому гости были удивлены добродушием Повалы из Тачева и Зиндрама из Машковиц, а более умные из них поняли, что не так грубы польские обычаи, как злобны и ядовиты языки меченосцев.
Некоторые, привыкшие к изысканным пиршествам западных дворов, вынесли даже не особенно лестное мнение об обхождении самих меченосцев, потому что за этим ужином слишком громко играли музыканты, грубо пели 'шпильманы', грубо шутили шуты, плясали медведи и босые девки. Когда же высказывалось удивление по поводу присутствия в Высоком замке женщин, то оказалось, что устав нарушался уже давно и что сам великий Винрих Книпроде плясал здесь в свое время с красавицей Марией фон Альфлебен. Братья пояснили, что в замке женщины не могут только жить, но могут приходить в трапезные на пиры и что в прошлом году княгиня, жена Витольда, жившая в обставленной по-королевски старой пушкарне, ежедневно приходила сюда играть в золотые шашки, которые каждый вечер ей дарились.
Играли и в этот вечер, не только в шашки и шахматы, но и в кости; играли даже больше, чем разговаривали, так как слова заглушало пение и эта слишком громкая музыка. Однако средь общего шума случались минуты тишины, и однажды, пользуясь такой минутой, Зиндрам из Машковиц, будто бы ни о чем не зная, спросил великого магистра, во всех ли землях ордена подданные очень любят своих владык.
На это Конрад фон Юнгинген ответил:
— Кто любит крест, тот должен любить и орден.
Ответ этот понравился и братии, и гостям; стали хвалить за него магистра, и он, обрадовавшись, продолжал:
— Кто нам друг, тому под нашею властью хорошо, а кто враг — против того у нас есть два средства.
— Какие же? — спросил польский рыцарь.
— Быть может, вы, рыцарь, не знаете, что я хожу в эту трапезную из своих покоев по маленькой лестнице, сделанной внутри стены; возле этой лестницы есть комната со сводами, и если бы я сводил вас туда, то вы узнали бы первый способ.
— Верно! — воскликнули братья.
Рыцарь из Машковиц догадался, что магистр говорит о той 'башне', полной золота, которой хвастались меченосцы, поэтому он немного подумал и отвечал:
— Когда-то… о, страх, как давно, один германский император показал нашему послу, которого звали Скарбек, такую комнату и сказал: 'Есть у меня чем побить твоего господина'. А Скарбек бросил туда же драгоценный свой перстень и говорит: 'Ступай, золото, к золоту: мы, поляки, больше любим железо…' И знаете, рыцари, что потом было? Потом был Хундсфельд…
— Что такое Хундсфельд? — в один голос спросили несколько рыцарей.
— Это, — спокойно отвечал Зиндрам, — такое поле, на котором люди не поспевали хоронить немцев, так что под конец хоронили их собаки.
И рыцари-гости, и меченосцы очень смутились, услышав такой ответ, и не знали, что им сказать, но Зиндрам из Машковиц прибавил, как бы заканчивая разговор:
— Золотом против железа ничего не добьешься.
— Да, — вскричал магистр, — но ведь это и есть наш второй способ: железо. Видели вы оружейные мастерские? Там день и ночь работают молоты, и таких панцирей, таких мечей во всем свете не сыщешь.
Но в ответ на это Повала из Тачева протянул руку к середине стола, взял тесак, служивший для рубки мяса, шириной в полпяди и длиной в локоть, легко свернул его в трубку, точно пергамент, поднял вверх так, чтобы все могли видеть, и, наконец, подал магистру:
— Если и в мечах ваших такое железо, то немного вы ими сделаете.
И он улыбнулся, довольный собой, а духовные и светские особы даже поднялись со своих мест и толпой сбежались к великому магистру; потом они стали передавать друг другу свернутый в трубку тесак, но все молчали, так как сердца у них сжались при виде такой силы.
— Клянусь головой святого Либерия, — воскликнул в конце концов магистр, — у вас, рыцарь, железные руки.
А граф бургундский прибавил:
— И из лучшего железа, чем это. Так свернул тесак, точно он восковой.
— Даже не покраснел и жилы у него не вздулись! — воскликнул один из меченосцев.
— Народ наш, — отвечал Повала, — простой, он не знает такого богатства, какое я вижу здесь, но зато крепок.
Тут подошли к нему французские и итальянские рыцари и стали говорить с ним на звонких своих языках, о которых старик Мацько говорил, что это похоже на то, как если бы кто-нибудь стучал оловянной посудой. Они дивились его силе, а он с ними чокался и отвечал:
— У нас на пирах часто такие вещи делают, а бывает, что тесак поменьше — так его и девушка какая-нибудь свернет.
Но немцам, которые любили хвастаться перед гостями своим ростом и силой, было стыдно, а кроме того, брала их злость, и потому старик Гельфенштейн стал кричать через весь стол:
— Это для нас позор. Брат Арнольд фон Баден, покажи, что и наши кости не из церковных свечей сделаны. Дайте ему тесак.
Слуги тотчас принесли тесак и положили его перед Арнольдом, но тот, потому ли, что его смутил вид стольких свидетелей, потому ли, что силы в пальцах у него, действительно, было меньше, чем у Повалы, — как бы то ни было, — он, правда, согнул тесак до половины, но свернуть его трубкой не мог.
И вот не один из иностранных гостей, которым не раз перед тем меченосцы шептали, что зимой настанет война с королем Ягеллой, не один из них крепко призадумался и вспомнил в этот миг, что зима в тех странах очень сурова и что лучше, пожалуй, вернуться, пока не поздно, под более нежное небо, в родной замок.
И во всем этом было удивительно то, что подобные мысли стали им приходить в голову в июле, во время прекрасной погоды и даже зноя.
XIV
В Плоцке Збышко и Мацько не застали никого из двора, так как князь с княгиней и всеми детьми уехали в гости в Черск, куда их пригласила княгиня Анна Данута. О Ягенке узнали они от епископа, что она собиралась остаться в Спыхове при Юранде до самой его смерти. Известия эти им были на руку, так как и сами они хотели ехать в Спыхов. Мацько при этом очень восхвалял доброту Ягенки: она, дескать, предпочла отправиться к умирающему человеку, который не был даже ее родственником, нежели на черские празднества, на которых не могло быть недостатка в танцах и разных удовольствиях.
— Может быть, она сделала это и для того, чтобы не разъехаться с нами, — говорил старый рыцарь. — Я не видел ее давно уже и рад буду повидаться, потому что знаю, что и она меня любит. Выросла, должно быть, девка, небось еще лучше, чем раньше была.
А Збышко сказал:
— Она очень изменилась. Она всегда была хороша, но я помнил ее простой девушкой, а теперь ей прямо хоть в королевские покои идти.
— Неужели так изменилась? Положим, ведь эти Ястшембцы из Згожелиц — род старый и славный.
Наступило молчание; потом старый рыцарь снова заговорил:
— Наверное, так и будет, как я тебе говорил: ей захочется в Згожелицы.
— Мне и то странно было, что она оттуда уехала.
— Она хотела присмотреть за больным аббатом, за которым настоящего ухода не было. Кроме того, она боялась Чтана и Вилька, и я сам сказал ей, что братьям без нее будет безопаснее, нежели при ней.
— Правильно, на сирот они не могли напасть. Мацько задумался.
