На «Ра» через Атлантику

всегда тень и всегда сухо, туда и положен хлеб в мешках из грубой серой ткани.

Вот, пожалуйста, — парадный вход в наш дом.

Входя, слегка пригнитесь: от пола до потолка чуть больше полутора метров. Однако на самом деле пол гораздо ниже, просто его не видно, он скрыт ящиками, придвинутыми тесно один к другому.

Окон нет, но не так уж темно, бамбуковые стенки просвечивают, и брезент, даже двойной, — им укрыта хижина сверху, сзади и с левого борта, — тоже пропускает свет солнца, и в мягкой цветной полутьме легко различить прежде всего восемь наших постелей, четыре и четыре, валетом, ногами к центру, изголовьями к носу и корме.

Вон мое место, в правом переднем углу; остальные места распределены так: головой по ходу, справа налево — Жорж, Мадани, Норман; ногами по ходу, тоже справа налево — Сантьяго, Кей, Карло и Тур.

На стенках развешаны плетенки, сумки, мешки, фотоаппараты, все это раскачивается на деревянных крючках. Специально для меня приспособлен плетеный ларец с медикаментами. И еще один ящик висит в хижине, он, собственно, не ящик, а домик. Ибо нас в экипаже не восемь, а девять, с нами плывет еще один, обойденный пока что вниманием ветеран.

Обезьянку Сафи подарили нам в прошлом году, перед отплытием; ее имя должно было напоминать о гавани, из которой нам предстояло выйти в путь. Сафи, озорное и предприимчивое существо, проделала с нами весь маршрут, мы с ней крепко подружились и, когда затевалось новое плаванье, решили, что стоит возобновить контракт и с ней. Среди наших загорелых лиц не раз мелькнет на этих страницах и ее забавная мордочка.

Да, хижина… В первых записях моего прошлогоднего дневника есть такие строки:

«…В хижине хорошо, но она ходит ходуном со страшной силой, кажется, сейчас рухнет, и потом, в ней не видно, что происходит снаружи».

И еще:

«…Когда лежишь в хижине ночью… ощущаешь сильное движение и изгибание корпуса… С ним ходит вся каюта, и возникает звук, похожий на шуршание сухого сена…»

Смешно вспомнить, но в начале плавания на «Ра-1» я старался под любым предлогом выбираться на палубу: на палубе страшно, а в каюте еще страшней, сразу начинает казаться, что корабль переворачивается.

А потом пришло успокоение и, наоборот, чудилось, что, привалившись в своем спальном мешке к шаткой стенке, ты отгородился от всех бед, словно не плетень из сухих прутиков отделяет тебя от океана, а по крайней мере дубовая корабельная бортовая доска.

Все же тот, первый наш «Ра» был не очень надежен, теперь-то можно это сказать.

Мы любовались им, когда он возникал на строительной площадке, радовались, ступив на его палубу, а расставшись с ним, глотали искренние слезы. Последнее не мешало нам понимать, что этот уродец- работяга был, конечно, никакой не корабль, а, употребляя любимое выражение Тура, — плавучий стог.

В сущности, он представлял собою плот из снопов папируса, соединенных и уложенных в два слоя, которые, в свою очередь, были притянуты друг к другу веревками и канатами. Каждый сноп плыл как бы сам по себе, поднимался и опускался, как рояльная клавиша, — мы путешествовали словно на целой стае игрушечных корабликов, где у каждого — свой норов, хорошо хоть всем им было с нами по пути.

Тур этим восторгался; он объяснял: главный секрет «Ра» — его эластичность, он и волны взаимно огибают, обтекают друг друга и потому нашему судну не опасен никакой девятый вал.

Действительно, как ни трепало нас, мы не перевернулись, не утонули. И все же «Ра-1» был довольно кустарным сооружением. Кривобокий, несимметричный, хижина не по оси, а набекрень. Корма почти сразу же начала намокать и погружаться, и правый борт оседал на глазах, так что большую часть пути мы проделали полупритопленные, словно накренились однажды для виража, а выпрямиться раздумали.

А уж о рулевых веслах что говорить, о несчастных веслах, ломаных-переломаных, сколоченных и связанных и снова ломаных, —

Однако, несмотря ни на что, «Ра-1» честно исполнил свои долг. Он был первопроходцем, отважным разведчиком, и мы ему искренне благодарны.

Между первым и вторым «Ра» есть существеннейшее различие, отсюда, с палубы, незаметное. Чтобы увидеть его, нужно нырнуть в зеленую воду и проплыть под днищем. И тогда над тобой нависнут громадные тени, словно две китовые акулы плывут в обнимку, — это наш теперешний корпус. Никаких гирлянд и связок — пара веретен из папируса, двухметровой толщины и двенадцатиметровой длины, натуго перевязанных.

В прошлом году у нас была плоскодонка, нынче — катамаран. Как вы знаете, у катамарана два корпуса, соединенные помостом, а уже на помосте размещаются надстройки.

Катамаран для океанских волн очень подходит, мы уже успели в этом убедиться.

Каждый папирусный стебель, из которых сделаны веретена, обработан с обоих концов битумом, так что в теле «Ра-2» — как бы тысячи маленьких изолированных отсеков. Это должно существенно увеличить его плавучесть. А в нижней, подводной части корпуса битум отсутствует, там нет отсеков, и папирусные стебли могут беспрепятственно набухать и тяжелеть, повышая тем самым остойчивость корабля.

Что и как там, однако, набухает и тяжелеет, никто из нас еще не знает, не видел, — сейчас как раз предстоит это выяснить — намечена экскурсия за борт, и меня зовут для консультации: кому лезть — Норману или Жоржу.

Вообще-то все права на стороне Жоржа, он и по судовой роли аквалангист, но Жорж — об этом никто не подозревает, даже он сам, — слегка мною наказан. Еще в Сафи, до отплытия, Жорж вдруг стал жаловаться на приступы шейного радикулита, и я лечил его, но заметил однажды, что симптомы какие-то странные, болит, по его словам, справа, а шею он кривит, наоборот, влево, — и засомневался: так ли уж болен веселый мальчик Жорж? А не хочет ли он просто высвободить себе чуть-чуть лишнего времени?

Я никому не поведал о своих сомнениях — в конце концов уловка Жоржа была слишком невинна. Приняв сугубо врачебный вид, я с профессорскими интонациями констатировал, что положение весьма серьезно и чревато последствиями и что я запрещаю пациенту лезть в воду раньше чем через десять дней после того, как приступ кончится.

Метил я коварно, в самую уязвимую точку: вот сейчас выпал случай превосходно выкупаться и понырять, и Жорж, истосковавшийся, глядит на волны с вожделением, но Тур помнит о моем запрете:

— Как считает врач, можно Жоржу под воду?

— К сожалению, десять дней не истекли…

— Хорошо, тогда пойдет Норман.

Жорж в отчаянии, клянется, что будет беречься, что наденет гидрокостюм, — он смотрит на меня огромными молящими глазами, и подмигивает, и делает всяческие знаки: сделай милость, не откажи в любезности, поддержи!

А я медлю и колеблюсь.

Если не пустить Жоржа, пойдет Норман. А с Норманом у Жоржа в прошлом году бывали трения на этой же самой почве, Жорж невероятно ревнив, когда речь идет о подводных делах. Ладно уж, будем считать, что урок получен достаточный, —

— Лезь, черт с тобой, медицина не возражает. Счастливый Жорж плюхается в воду. Я вполне его понимаю, сам бы сплавал с удовольствием.

Помню, как в прошлом году — это был, кажется, двенадцатый день путешествия, — мы с Жоржем, привязанные тонкими манильскими канатами, совершили первое погружение, нырнули, течение сразу подхватило нас и поволокло, пришлось цепляться за обвязку папируса и усиленно работать ластами, мы сделали несколько кругов под кораблем, это была фантастическая картина — «Ра» снизу! — и выяснилось, что днище в превосходном состоянии, ничуть не пострадало от штормов, и с какой радостью мы, вынырнув, доложили об этом Туру!

Ужасно люблю подводное плаванье, но для меня оно все же не более чем забава, а для Жоржа — дело жизни, любовь навсегда, он человеком себя не считает без этого — пусть резвится, он сейчас напоминает ребенка, которому вернули отобранную было игрушку.

Вот он уже вылезает, замерзший отчаянно, окоченевший — теперь ему необходим массаж со спиртом, и я вступаю в свои профессиональные права.

Оханьям и аханьям не было конца. Норман только глаза таращил, глядя, как я мну Жоржа, не щадя