Воины с обеих сторон, приблизившись друг к другу, начали прежде всего ругаться.
— Подходите! Подходите! Сейчас мы накормим собак вашей падалью! — кричали княжеские солдаты.
— Вашу и собаки есть не станут!
— Сгниете в этом пруду, разбойники!
— Кому на роду написано, тот и сгниет. Скорей вас рыбы съедят!
— Вилами навоз сгребать, хамы! Это вам больше пристало, чем сабля!
— Мы-то хамы, а сынки наши будут шляхтой, когда родятся от ваших паненок!
Какой-то казак, должно быть заднепровский, вышел вперед и, приложив руки ко рту, громко крикнул:
— У князя две племянницы! Скажите ему, чтобы прислал их Кривоносу. У пана Володыевского даже в глазах потемнело от бешенства, когда он
услышал эту дерзость, и он в ту же минуту бросился на запорожца.
Увидал его Скшетуский, стоявший на правом фланге, издали и крикнул Заглобе:
— Володыевский летит, Володыевский, смотрите! Вон там!
— Вижу! — воскликнул пан Заглоба. — Он уже напал на него! Уже бьются! Раз, два! Вижу прекрасно! Ого, готово! Ну и мастер, черт его возьми!..
И действительно, после второго удара казак упал на землю, точно пораженный громом, головой к своим; это было дурной приметой.
Но вот выскочил другой казак, в красном кунтуше, снятом, верно, с какого-нибудь шляхтича. Он напал на Володыевского немного сбоку, но лошадь его споткнулась как раз в ту минуту, когда он хотел нанести удар. Пан Володыевский повернулся к нему, и тогда-то и можно было видеть все его мастерство: он только слегка шевельнул рукой, делая мягкое, легкое, почти незаметное движение, и сабля запорожца уже полетела вверх, а пан Володыевский схватил его за шиворот и потащил вместе с лошадью к своим.
— Братцы родные, спасайте! — кричал пленник.
Но не сопротивлялся, зная, что сейчас же будет заколот саблей; он даже торопил коня и бил его ногами — Володыевский тащил его, как волк козу.
Увидев это, с обеих сторон вышло еще по нескольку воинов, так как больше не могло поместиться на узкой плотине. Враги набросились друг на друга поодиночке. Человек на человека, лошадь на лошадь, сабля на саблю — и на это дивное зрелище ряда поединков оба войска смотрели с величайшим любопытством, стараясь судить по ним о дальнейшем ходе битвы. Утреннее солнце освещало сражающихся: воздух был так прозрачен, что можно было даже различить лица с обеих сторон. Издали это единоборство можно было принять за турнир или забаву. Лишь порой то лошадь вырывалась из толпы без всадника, то всадник падал с плотины в воду, которая разлеталась золотыми брызгами, а потом расходилась кругами все дальше и дальше.
При виде подвигов своих товарищей у солдат сильнее бились сердца и являлась охота к бою. Каждый слал пожелания своим; вдруг пан Скшетуский всплеснул руками и крикнул:
— Вершул погиб! Упал с лошади, смотрите, он сидел вот на этой белой.
Но Вершул не погиб, хотя действительно упал вместе с лошадью; его опрокинул Пульян, бывший казак князя Еремии, теперь второй после Кривоноса вождь запорожцев. Он был знаменитым застрельщиком, никогда не упускавшим случая показать себя. Он был так силен, что легко ломал две подковы сразу, и слыл непобедимым в единоборстве. Опрокинув Вершула, он бросился на бравого офицера Курошляхтича и разрубил его почти надвое до седла.
Все в ужасе бросились в сторону, а пан Лонгин повернул к нему свою ин-фляндскую кобылу.
— Погибнешь! — крикнул Пульян дерзкому противнику.
— Что ж делать! — ответил Подбипента, занося саблю.
Но с ним не было его меча 'сорвикапюшон', ибо он предназначал его для более важной цели и оставил его в руках своего верного слуги; при нем была только его легкая сабля из вороненой стали. Пульян выдержал первый его удар, хотя сразу увидел, что имеет дело с недюжинным борцом, даже сабля дрогнула у него в руках, выдержал и второй, и третий удар; потом, быть может убедившись в превосходстве противника, или желая похвастать перед обоими войсками своей страшной силой, или же просто боясь, как бы громадная лошадь Подбипенты не столкнула его в воду, он отбил последний удар и, поравнявшись с литвином, схватил его своими могучими руками. Они сцепились, как два медведя, которые дерутся из-за самки, обвились один вокруг другого, как две сосны, выросшие из одного корня и составляющие как бы одно дерево.
Все затаили дыхание и молча смотрели на борьбу двух знаменитых силачей. А они точно действительно срослись друг с другом и долго оставались неподвижными; лишь по их побагровевшим лицам, по выступившим на лбу жилам, по согнутым в дугу спинам можно было догадаться, что под этим страшным спокойствием таится нечеловеческое напряжение рук, которыми эти люди давили друг друга.
Наконец оба они стали дрожать. Лицо пана Лонгина еще более покраснело, а лицо атамана посинело. Прошло еще несколько мгновений. Беспокойство зрителей возрастало; вдруг тишину прервал глухой, сдавленный голос:
— Пускай!..
— Нет, братец! — ответил другой голос.
Еще минута. Вдруг что-то страшно хрустнуло, послышался стон, точно из-под земли, и струя черной крови хлынула изо рта Пульяна, голова его свесилась на плечо.
Пан Лонгин поднял Пульяна с седла, и прежде чем зрители успели понять, в чем дело, перекинул его на свое седло и поскакал к своим.
— Виват! — крикнули войска Вишневецкого.
— Погибель вам! — ответили запорожцы.
И вместо того чтобы смутиться поражением своего вождя, они с еще большим ожесточением бросились на неприятеля. Началась массовая схватка, которая благодаря недостатку места становилась еще страшнее. Казаки, несмотря на все свое мужество, не устояли бы перед более опытным неприятелем, если бы в лагере Кривоноса не дали сигнала возвращаться назад; они тотчас отступили, а поляки, постояв еще немного, чтобы показать, что одержали победу, тоже вернулись к своим. Плотина опустела, остались только трупы людей и лошадей, предвестники того, что здесь должно произойти, и чернел этот мост смерти между обоими войсками; легкий ветерок подернул слегка рябью гладкую поверхность воды и зашумел жалобно листьями ив, росших местами на берегу пруда.
Между тем полки Кривоноса двинулись вперед, точно несметные стаи птиц. Впереди шла чернь, за нею — запорожская пехота, конница, волонтеры из татар, казацкая артиллерия, но все они шли в беспорядке. Толкали друг друга, шли напролом, чтобы завладеть плотиной и потом лавиной обрушиться на княжеское войско. Дикий Кривонос верил в кулак и саблю, а не в военное искусство, а потому пустил в атаку все свои силы и приказал идущим сзади полкам подталкивать передние, чтобы они волей-неволей шли. Пушечные ядра заплескались на воде, точно дикие лебеди и нырки, но вследствие дальности расстояния не причиняли вреда княжеским войскам, стоявшим на другой стороне пруда. Люди, точно волны, покрыли всю плотину и беспрепятственно шли вперед; часть войска, дойдя до реки, искала переправы и, не найдя ее, возвращалась назад к плотине; войско шло такой массой, что, как говорил потом Осинский, можно было проехать по нему на лошади, и покрыло собой плотину так, что не было и пяди свободной земли. Еремия, стоявший на высоком берегу, смотрел на это и хмурил брови; глаза его сверкали, когда он указал Махницкому на толкотню и беспорядок в войске Кривоноса:
— Они действуют помужицки, — сказал он, — оставив в стороне все военные правила, они идут на нас облавой, но не дойдут!
Между тем, точно наперекор его словам, казаки дошли уже до половины плотины и остановились, удивленные и встревоженные молчанием княжеских войск. Но именно в эту минуту среди них началось движение, они отступили, оставляя между собой и плотиной большой полукруг для поля битвы.
Пехота Корыцкого расступилась, открывая обращенные к плотине жерла пушек Вурцеля, а в углу, образованном Случью и плотиной, в береговых зарослях заблестели мушкеты немцев Осинского.
И сразу опытным людям стало очевидно, на чьей стороне будет победа. Только такой безумный человек, как Кривонос, мог решиться на битву при таких условиях, когда со всей силой он не мог бы
