менее, когда поезд подходил к Варшаве, он продолжал думать о ней и, выходя на вокзале из вагона, пробормотал сквозь зубы:
– Как нелепо получилось! Как нелепо!
ГЛАВА IV
Первый вечер по возвращении в Варшаву Поланецкий провел у Бигеля, своего компаньона и друга еще со школьной скамьи. Чех по происхождению, но из давно осевшей в Польше семьи, Бигель еще до объединения с Поланецким держал небольшую торгово-банковскую контору, пользуясь репутацией осторожного, но чрезвычайно добросовестного и аккуратного дельца. По вхождении же в дело Поланецкого – еще до окончательного возвращения из-за границы – их торговый дом, значительно расширив свои операции, стал совсем солидной фирмой. Компаньоны превосходно дополняли друг друга. У Поланецкого, живого и предприимчивого, рождались смелые замыслы, он был дельцом проницательным и дальновидным, а Бигель – превосходным исполнителем. Поланецкий был незаменим, когда нужно было действовать решительно, припереть кого- нибудь к стенке; когда же требовалась осмотрительность, терпеливость, уменье обдумать, прикинуть, повернуть так и этак, появлялся на сцене Бигель. Словом, это были натуры противоположные, но, может быть, поэтому и крепко дружившие. В делах, правда, главенство принадлежало Поланецкому. Бигель верил в его недюжинные способности, а несколько идей, поданных Поланецким после вступления в дело и оказавшихся весьма прибыльными, еще больше эту веру укрепили. Мечтой обоих было сколотить капитал, достаточный, чтобы построить ситценабивную фабрику; технической стороной этого предприятия ведал бы Поланецкий, а административной – Бигель. Но хотя оба уже были люди состоятельные, до этой цели пока еще было далеко. Нетерпеливый, имевший широкие связи Поланецкий попытался было после заграницы привлечь «отечественные» капиталы, но столкнулся с общим недоверием. Как ни странно, фамилия его, раскрывая перед ним все двери, в делах скорее вредила, чем помогала. У тех, к кому он обращался, казалось, не укладывалось в голове, как это человек их круга, из хорошей семьи, с чисто польской фамилией может заниматься гешефтом. Поначалу это его страшно бесило, и рассудительному Бигелю долго приходилось ему втолковывать, что недоверие их оправдано, это плод многолетнего и горького опыта. Зная подноготную разных торгово-промышленных компаний, он называл ему множество имен, от государственного казначея Тизенгаузена и Теллюсов вплоть до директоров всевозможных земельных банков, которые к земле не имели ровно никакого отношения. «Время еще не приспело, – говорил Бигель, – но оно придет, вернее, уже наступает. На смену аферистам и дилетантам идут люди сведущие».
Не лишенный наблюдательности, несмотря на свою горячность, Поланецкий успел сделать немало любопытных открытий в кругах, куда имел доступ благодаря своим связям. К тому, что он занят делом, все относились в общем с одобрением. О нем отзывались даже с преувеличенной похвалой; но в этом одобрении слышалась как бы снисходительная нотка. Все подчеркивали, что уважают и считают его деятельность полезной, но не могли отнестись к ней как к вещи самой естественной и обыкновенной. «Они на меня поглядывают свысока», – думал Поланецкий и не ошибался. И пришел к заключению, что, попроси он руки какой-нибудь барышни из так называемого «хорошего» общества, его торговые дела и репутация «коммерсанта» скорее повредили бы ему, чем помогли, несмотря на всеобщее уважение. Любую из этих девиц выдали бы за него куда охотней, будь у него вместо прибыльного предприятия обремененное долгами имение или живи он на широкую ногу, проедая проценты с капитала, а то и сам капитал.
После таких наблюдений Поланецкий охладел к светской жизни и в конце концов вовсе перестал бывать в обществе, довольствуясь лишь домом Бигеля, Эмилии Хвастовской да своей более тесной холостяцкой компанией. Обедал у Francois с Букацким, стариком Васковским и адвокатом Машко, ведя с ними нескончаемые беседы и споры по разным поводам. Часто ходил в театр и другие публичные места, но в общем вел жизнь довольно уединенную и все не женился, несмотря на расположение к тому, подкрепляемое доводами рассудка, и достаток.
Поехав почти прямо с вокзала к Бигелям, Поланецкий первым делом излил злость, накопившуюся против «дядюшки», думая найти в лице хозяина дома благосклонного и сочувственного слушателя; но Бигель не выразил никакого особого волнения.
– Знаю я этот тип людей, – сказал он. – Да и, по правде говоря, откуда ему взять деньги, если у него их нет? Со всеми этими закладными надо ангельское терпение иметь. Земля быстро забирает денежки, а отдавать не торопится.
– Слушай, Бигель, – отвечал Поланецкий, – с тех пор, как ты спать стал после обеда и толстеть, с тобой тоже терпение нужно ангельское.
– А ты скажи по совести, – продолжал невозмутимо Бигель, – так уж тебе необходимы эти деньги? Разве нет у тебя суммы для уговоренного между нами пая?
– Интересно, а какое это имеет касательство к тебе или Плавицкому? Он должен, значит, пусть возвращает, и все тут!
Спор прекратило появление пани Бигель со стайкой детишек. Это была еще молодая, голубоглазая и темноволосая женщина, очень добрая и вечно занятая детьми, которых было шестеро и которых Поланецкий очень любил. За это она платила ему искренней дружбой, связывавшей ее и с Эмилией Хвастовской. Обе женщины знали и любили Марыню Плавицкую, порешив между собой женить на ней Поланецкого и настойчиво уговаривая его съездить в Кшемень. И теперь пани Бигель не терпелось узнать о его впечатлениях.
Но разговаривать не давали дети. Ясь, младший из умевших ходить, обхватив Поланецкого за ногу, тянул его к себе, крича: «Пам! Пам!», что на его языке означало: «Пан! Пан!»; девчушки, Эва и Иоася, без церемоний взобрались ему на колени, а Эдя с Юзей подступили к нему с серьезным разговором. Они прочли «Завоевание Мексики» и теперь в него играли. И Эдя, подняв брови и разводя руками, с жаром объяснял:
– Хорошо! Кортесом буду я, Юзя – конным конвоиром, но как быть, если ни Эвка, ни Иоася не хотят быть Монтесумой? Так ведь нельзя играть, правда? Кто-то же должен Монтесумой быть, иначе у мексиканцев не будет предводителя.
– А где у вас мексиканцы? – спросил Поланецкий.
– Вот эти стулья – мексиканцы, а те – испанцы, – отвечал Юзя.
– Ну, держитесь! Я буду Монтесумой, ну-ка, попробуйте теперь Мексику завоевать!
Поднялась невообразимая возня. Живой и непосредственный Поланецкий мгновенно обратился в ребенка и стал так отчаянно сопротивляться Кортесу, что тот запротестовал, заявив, и не без основания, что это противоречит истории: раз Монтесума был побежден, значит, пусть даст себя победить. Но Монтесума отвечал, что это его не касается, и продолжал сражаться. Игра затягивалась.
И пани Бигель спросила мужа, не дожидаясь конца:
– Ну, как визит в Кшемень?
– Он там проделал в точности, что и сейчас, – флегматично отозвался Бигель. – Перевернул все вверх дном и уехал.
– О ней он что- нибудь рассказывал?
– Про Марыню я не успел расспросить, а с Плавицким расстался – хуже не придумаешь. Хочет продать закладную, а это, само собой, приведет к полному разрыву.
– Жалко, – промолвила пани Бигель и за чаем, когда дети пошли спать, прямо спросила Поланецкого про Марыню.
– Красива или нет, не знаю, – отвечал тот. – Я не задумывался над этим.
– Неправда! – возразила пани Бигель.
– Ну и пускай неправда. Ну и пускай мила, хороша собой и все что хотите. Да, можно влюбиться, да, можно жениться, но только ноги моей больше не будет в этом доме. Догадываюсь, зачем вы меня туда посылали. Надо было только предупредить заранее, что за птица ее отец; наверняка она характером в него, а раз так, благодарю покорно.
– Подумайте, что вы говорите: «Мила, хороша собой, можно влюбиться» – и «характером в него». Одно с другим не вяжется.
– Может быть, но что из этого. Не повезло, и баста!
– А я вам вот что скажу: Марыня произвела на вас сильное впечатление – это раз. А два: другой такой замечательной девушки я в жизни не встречала, и кто на ней женится, будет только счастлив.
– Тогда почему же на ней никто не женился до сих пор?
– Да ведь ей двадцать один всего, она только в свет выезжать начала. И, пожалуйста, не думайте, будто нет на ее руку претендентов.
– Ну вот и пусть выходит за них.
Но он кривил душой: ему неприятна была мысль, что она может выйти за другого. И втайне был признателен пани Бигель за похвалы Марыне.
– Оставимте это, – сказал он. – Во всяком случае, вы ей настоящий друг.
– Не только ей, но и вам! Признайтесь-ка откровенно, только совершенно откровенно: понравилась она вам?
– Понравилась ли? Говоря откровенно, очень!
– Ну вот видите! – воскликнула пани Бигель, просияв от удовольствия.
– Что я вижу? Ничего не вижу! Да, понравилась, не отрицаю. Трудно представить себе создание милее и очаровательнее. К тому же она, наверно, еще и добрая! Но что из этого? В Кшемень мне дороги больше нет. Я такого наговорил ей и Плавицкому, что об этом и думать нечего.
– Что, много натворили глупостей?
– Да уж немало.
– Это дело поправимое: напишите письмо…
– Писать Плавицкому и извиняться? Да ни за что! Ведь он же меня напоследок еще и проклял.
– Проклял?
– Да, по праву старшинства. От собственного лица и от имени всех предков. Он мне до того отвратителен, что я двух слов не смогу написать. Старый, надутый фигляр! Скорее уж у нее прощения попросить… да что это даст? Она будет на стороне отца, это можно понять. В лучшем случае ответит, что не сердится, на том наше
