началась война, в которой обе стороны думали уже не о победах, не о замках или провинциях, а о жизни или смерти. Жестокость с обеих сторон только разжигала ненависть, и началась не борьба, а беспощадное взаимное истребление.
XXI
Но это истребление еще только начиналось, когда пан Кмициц вместе с тремя Кемличами, после долгого и трудного пути, приехал наконец в Глотову. Они приехали ночью. Город был переполнен солдатами, панами, шляхтой, слугами короля и магнатов, все гостиницы были заняты, и старик Кемлич с величайшим трудом разыскал квартиру для пана Андрея у одного мещанина, жившего за городом.
Весь день пан Андрей пролежал больной, в лихорадке, от ожога. Минутами ему казалось, что придется расхвораться надолго. Но его железная натура справилась с болезнью. На следующую ночь ему стало лучше, а на рассвете он оделся и отправился в костел поблагодарить Бога за свое чудесное спасение. Серое снежное утро чуть брезжило. Город еще спал. Но сквозь открытые двери костела в алтаре виднелся свет и слышались звуки органа.
Кмициц вошел. Ксендз молился перед алтарем, в костеле было еще мало народа, на скамьях сидело всего лишь несколько человек, но, когда глаза пана Андрея освоились с темнотой, он увидел какую-то фигуру, лежавшую ниц перед самым алтарем на ковре. За ним на коленях стояли два подростка, с румяными, почти детскими лицами. Человек этот лежал без движения, и только по его тяжелым вздохам можно было догадаться, что он не спит, а молится ревностно., от всей души. Кмициц тоже погрузился в благодарственную молитву; но, когда он кончил молиться, глаза его невольно обратились снова на человека, лежавшего на полу, и не могли уже оторваться, точно что-то их приковывало. Тело лежавшего вздрагивало от вздохов, похожих на стоны, которые отчетливо звучали в тишине костела. Желтый блеск свечей перед алтарем и бледный дневной свет в окнах делали эту фигуру все более отчетливой.
Пан Андрей по его одежде сразу догадался, что это должен быть какой-нибудь сановник, и все присутствующие, не исключая и ксендза, служившего раннюю обедню, то и дело поглядывали на него с глубоким уважением. Незнакомец был весь в черном бархате, отделанном соболем, на шее у него был белый кружевной воротник, из-под которого проглядывали звенья золотой цепи; рядом лежала черная шляпа со страусовыми перьями, один из пажей, стоявших на коленях за ковром, держал в руке его перчатки и шпагу в голубых ножнах. Лица незнакомца пан Кмициц разглядеть не мог, так как оно тонуло в складках ковра и, кроме того, его совершенно закрывали упавшие по сторонам локоны парика.
Пан Андрей подошел почти к самому алтарю, чтобы иметь возможность разглядеть лицо незнакомца, когда он встанет. Между тем заутреня кончалась. Люди, которые хотели присутствовать при поздней обедне, входили в главные двери. Костел понемногу наполнялся людьми с бритыми головами, одетыми в шубы и военные бурки. Становились тесно. Кмициц спросил стоявшего рядом с ним шляхтича:
— Простите, ваша милость, что я вам мешаю молиться, но любопытство сильнее. Кто это?
И он указал глазами на человека, лежавшего на ковре.
— Вы, должно быть, издалека приехали, если не знаете, кто это? — ответил шляхтич.
— Уж конечно, издалека, если спрашиваю вас. Надеюсь, что вы мне любезно ответите.
— Это король!
— Господи боже! — воскликнул Кмициц.
И в ту же минуту король поднялся, так как ксендз стал читать Евангелие.
Пан Андрей увидел исхудалое, желтое лицо, прозрачное, как церковный воск. Глаза короля были влажны, веки красны. Казалось, что все судьбы родной страны отразились на этом благородном лице — столько было в нем боли, муки и забот. Бессонные ночи, проведенные в молитвах и тревогах, ужасные разочарования, изгнание, одиночество, оскорбленное достоинство сына, внука и правнука мощных королей, горечь, которой так долго и в таком изобилии поили его собственные подданные, неблагодарность страны, ради которой он готов был пожертвовать кровью и жизнью, — все это можно было прочесть в этом лице, как в книге. Но в этом лице была не только безропотная покорность, которую дала ему вера и молитва, не только величие короля и помазанника Божьего, но такая бесконечная доброта, что невольно думалось: если самый ужасный преступник протянет руки к нему, как к отцу, этот отец примет его, простит и забудет о собственных обидах. У Кмицица, когда он смотрел на него, какая-то железная рука сжимала сердце. Скорбью наполнилась душа молодого человека. Раскаяние, жалость и преданность не давали ему дышать, чувство огромной вины подкосило его ноги, он стал дрожать всем телом, и новое, неведомое чувство вспыхнуло у него в груди. В одну минуту он полюбил этого скорбно-величавого человека, почувствовал, что для него на свете нет ничего дороже этого государя и отца, что он готов пожертвовать ради него жизнью, претерпеть самые страшные мучения. Он готов был броситься к его ногам, обнять колени и просить об отпущении грехов. Шляхтич, дерзкий головорез, умер в нем в одну минуту, и родился монархист, всей душой преданный своему королю.
— Это наш государь! Наш несчастный государь! — повторял он про себя, точно словами хотел подтвердить то, что видели его глаза и чувствовало сердце.
Между тем Ян Казимир, когда прочли Евангелие, снова опустился на колени, воздел руки, поднял глаза вверх и погрузился в молитву. Ксендз уже ушел, в костеле поднялось движение, а король все еще стоял на коленях.
Вдруг тот шляхтич, с которым заговорил Кмициц, слегка дотронулся до его руки.
— А вы кто такой? — спросил он.
Кмициц не сразу понял вопрос и не сразу ответил, так как сердце и мысли его были заняты особой короля.
— Кто вы такой? — повторил стоявший рядом.
— Шляхтич, как и вы! — ответил пан Андрей, точно просыпаясь от сна.
— Как вас зовут?
— Как меня зовут? Меня зовут Бабинич, я из Литвы, из-под Витебска.
— А я — Луговский, придворный короля. Так вы из Литвы, из-под самого Витебска едете?
— Нет… Я еду из Ченстохова.
Пан Луговский от удивления не мог проговорить ни слова.
— Ну, если так, то привет вам, привет, вы нам сообщите новости. Король попросту умирает от нетерпения, так как целых три дня не было никаких достоверных известий. Как же так? Вы, верно, из полка Зброжека, Калинского или Куклиновского? Из-под Ченстохова?
— Не из-под Ченстохова, а из самого монастыря.
— Да вы шутите. Что там? Что слышно? Монастырь еще защищается?
— Защищается и будет защищаться. Шведы не сегодня завтра уйдут.
— Господи боже! Король озолотит вас! Вы из самого монастыря, говорите? Как же вас шведы пропустили?
— Я у них разрешения не спрашивал, но простите меня, ваша милость, я в костеле подробно рассказывать не могу.
— Правильно, правильно! — ответил пан Луговский. — Боже милостивый! Вы с неба нам свалились, но в костеле не подобает, это правильно! Подождите, пане! Король сейчас встанет, поедет домой завтракать. Сегодня воскресенье… Пойдемте со мной, вы станете рядом со мной в дверях, и я сейчас же вас представлю королю… Пойдемте, пойдемте, иначе будет поздно!
Сказав это, он пошел вперед, а Кмициц за ним. Едва лишь они остановились в дверях, как вдруг показались два пажа, а за ними медленно вышел Ян Казимир.
— Ваше величество, — воскликнул пан Луговский, — есть известия из Ченстохова!
Восковое лицо Яна Казимира вдруг оживилось.
— Что, где, кто? — спросил он.
— Вот этот шляхтич. Говорит, что едет из самого монастыря.
— Разве монастырь уже взят? — крикнул король. В эту минуту пан Андрей упал в ноги королю.
Ян Казимир наклонился и стал поднимать его за руки.
