шведское иго и которая, как и Кмициц, ехала предложить свои услуги изгнанному королю. Порою встречались панские обозы, порою — отряды солдат из тех полков, которые либо добровольно, либо в силу договоров со шведами перешли границу, как, например, полки пана каштеляна киевского.
Известия из страны оживили надежду этих беглецов, и многие из них готовились вернуться назад с оружием в руках. Во всей Силезии, особенно в княжествах Ратиборском и Опольском, кипело как в котле: гонцы летели с письмами к королю и от короля к каштеляну киевскому, к примасу, к канцлеру Корыцинскому, к пану Варшицкому, каштеляну краковскому, первому сенатору Речи Посполитой, который ни на минуту не покидал Яна Казимира.
Вместе с королем и с королевой, которая обнаружила необычайную душевную стойкость и твердость в несчастье, все эти лица сносились с наиболее значительными людьми Речи Посполитой, о которых было известно, что они готовы вернуться к прежнему королю. Гонцов посылали и пан маршал коронный, и гетманы, и войско, и шляхта, которая готовилась к восстанию. Это было накануне повсеместной войны, которая в некоторых местах уже вспыхнула. Шведы тушили эти местные вспышки либо оружием, либо топором палача, но огонь, погашенный в одном месте, вспыхивал в другом. Страшная буря нависла над головами скандинавских пришельцев; ненависть и месть окружали их со всех сторон, и им приходилось теперь бояться собственной тени.
И они точно обезумели. Недавние песни триумфа замерли у них на губах, и они спрашивали друг друга с изумлением: «Неужели это тот самый народ, который только вчера бросил своего короля и покорился без боя? Как? Паны, шляхта, войско сделали нечто, чего еще не знала история: перешли на сторону победителя!» Города сами открывали свои ворота; страна была покорена. Никогда еще покорение не стоило так мало усилий и крови. Сами шведы, удивляясь той легкости, с которой они заняли могущественную Речь Посполитую, не могли скрыть презрения к побежденным, которые лишь только увидели обнаженные шведские мечи, как отступились от короля, от отчизны, только бы жить спокойно, сохранить свои имения или ловить рыбу в мутной воде. То, что недавно Вжещович говорил императорскому послу Лизоля, повторял теперь сам король и все шведские генералы: «Нет у этого народа мужества, нет постоянства, нет порядка, нет веры, нет патриотизма — и он должен погибнуть».
Но они забыли о том, что у этого народа есть еще одно чувство, и земным выражением его была Ясная Гора.
И в этом чувстве было его возрождение. Гром пушек, который раздался под стенами святого места, нашел отклик во всех сердцах: и магнатов, и шляхты, и мещан, и мужиков. Крик ужаса пронесся от Карпат до Балтийского моря — и спящий великан проснулся.
— Это другой народ! — с изумлением говорили шведские генералы.
И, начиная с Виттенберга и кончая комендантами отдельных замков, все посылали Карлу-Густаву, находившемуся в Пруссии, письма, полные ужасных известий. Земля ускользала из-под ног у шведов; вместо прежних друзей они везде встречали врагов; вместо послушания — сопротивление; вместо страха — дикую и на все готовую храбрость; вместо мягкости — жестокость; вместо терпения — месть.
А между тем во всей Речи Посполитой из рук в руки переходил манифест Яна Казимира, который раньше, будучи только что издан в Силезии, не нашел никакого отклика. Теперь, наоборот, он проникал всюду, где еще не хозяйничали шведы. Шляхта собиралась толпами и, ударяя себя в грудь, слушала высокие слова изгнанного короля, который, указывая ошибки и грехи народа, повелевал не терять надежды и спешить на помощь Речи Посполитой.
«Не поздно еще, — писал Ян Казимир, — хотя неприятель зашел уже далеко, вернуть утраченные провинции и города, воздать Господу должную хвалу, осквернение костелов кровью неприятельской смыть, свободу и закон ввести в прежнее русло и вернуться к старопольскому устроению государства; только бы вернулась к вам старопольская добродетель и свойственная предкам вашим верность и любовь к государю, коими столь мог похвалиться перед другими народами дед наш, Зигмунд Первый. Настало уже время искупления прежних грехов и возвращения на путь добродетели. Все, для кого Господь Бог и вера святая превыше всех благ земных, восстаньте против шведов, врагов наших. Не дожидайтесь вождей и воевод, а равно и того порядка, что общими законами предписан, ибо неприятель все порядки перемешал в стране; но, вкупе с подданными своими, соединяйтесь, где можно, друг с другом — двое с третьим, трое с четвертым, четверо с пятым — и, где найдете возможным, оказывайте неприятелю сопротивление. Собравшись в отряд, соединяйтесь с другими отрядами и, образовав, по мере сил, значительное войско, избирайте себе вождя из людей, в деле военном сведущих, и ждите особу нашу, не упуская случая, буде он представится, громить неприятеля. Мы же, коль скоро услышим о готовности верноподданных наших встать нам на защиту, тотчас прибудем и жизнь нашу готовы положить за честь и целость отчизны».
Манифест этот читали даже в лагере Карла-Густава, даже в тех замках, где стояли шведские гарнизоны, и везде, где только были польские войска. Шляхта слезами заливала каждое слово манифеста, сожалея о добром государе, и клялась исполнить его волю. И делала это, пока не остывал первый порыв, пока не высыхали слезы в глазах: садилась на лошадей и бросалась на шведов. Небольшие шведские отряды таяли и гибли. Так было на Литве, на Жмуди, в Великой и Малой Польше. Случалось не раз, что шляхта, собравшись у соседа на крестины, на именины или просто на веселую пирушку, без всяких воинственных намерений, кончала тем, что, подвыпив, вихрем налетала на ближайший шведский отряд и вырезала его до одного человека. Потом участники пирушки с песнями и криками ехали дальше, к ним приставали те, кто хотел «погулять», — и толпа превращалась в «партию», которая начинала вести регулярную войну. К партии этой примыкали обычно крепостные мужики и челядь; партии нападали на одиночных шведов или на небольшие отряды, неосторожно расположившиеся в деревнях. И эти кровавые забавы были полны веселья и удали, которая была свойственна народу.
Шляхта охотно переодевалась татарами, один вид которых наводил ужас на шведов. Об этих детях крымских степей, об их дикости и невероятной жестокости среди шведов ходили целые легенды. А так как всюду было известно, что на помощь Яну Казимиру идет хан со стотысячной ордой, то переодетую шляхту принимали за татар, и поднималась паника. В некоторых местах полковники и коменданты были действительно убеждены, что татары уже пришли, и они спешно отступали в большие крепости, распространяя повсюду ложные известия и тревогу. Между тем в тех местностях, которые таким путем избавились от неприятеля, шляхта вооружалась и из беспорядочной толпы превращалась в регулярное войско. Но еще страшнее для шведов было крестьянское движение. С первых же дней осады Ченстохова среди крестьян поднялось брожение: спокойные и терпеливые до сих пор, пахари то тут, то там стали оказывать сопротивление, хвататься за косы и цепы, помогать шляхте. Наиболее дальновидные шведские генералы с тревогой смотрели на эти тучи, которые в очень недалеком будущем могли разразиться настоящим потопом и смыть победителей.
Самым действительным средством подавить бунт в самом зародыше шведам казалось — держать народ в страхе. Карл-Густав лаской и лестью удерживал еще при себе польские полки, которые отправились за ним в Пруссию. Льстил он и пану Конецпольскому, известному полководцу, збаражскому герою. Он стоял на стороне короля с шестью тысячами великолепной конницы, которая при первом же столкновении с войсками курфюрста навела на них такую панику, что курфюрст поспешил поскорее приступить к переговорам.
Король посылал письма гетманам, магнатам и шляхте, полные обещаний и увещаний сохранить ему верность. Но в то же самое время он отдал своим генералам и комендантам приказ подавлять всякое сопротивление внутри страны огнем и мечом, а шайки мужиков вырезать беспощадно. И вот начались дни самовластия солдат. Шведы сбросили с себя маску дружелюбия. Из замков высылали большие отряды для преследования бунтовщиков. Целые деревни, усадьбы, костелы были сровнены с землей. Пленников из шляхты отдавали в руки палачей; у мужиков, захваченных в плен, отрубали правые руки и потом отправляли домой.
Особенно свирепствовали эти отряды в Великопольше, которая раньше всех покорилась и раньше всех восстала против чужого владычества. Комендант Штейн велел там однажды отрубить руки тремстам мужикам, пойманным с оружием. В городах были поставлены постоянные виселицы, и каждый день к ним подводились новые жертвы. То же самое делал де ла Гарди на Литве и Жмуди, где взялись за оружие сначала шляхетские поселки, а потом и мужики. Так как в этой неразберихе шведам трудно было отличить своих сторонников от врагов, то они не щадили никого.
Но огонь, который старались потушить кровью, вместо того чтобы погаснуть, все усиливался — и
