На следующий день в полдень снова загрохотали пушки. Все окопы задымили сразу, земля дрогнула; опять полетели на монастырские крыши тяжелые ядра, бомбы и гранаты, опять полетели горящие факелы, просмоленные веревки и связки конопли. Никогда еще гром пушек не был так непрерывен, никогда еще на монастырь не обрушивался такой ливень огня и свинца; но среди шведских орудий уже не было той огромной пушки, которая одна только и могла сделать пробоины в стенах, необходимые для штурма.
Впрочем, осажденные так уже привыкли к огню, что хорошо знали все, что им надо делать, чтобы оборона шла своим путем, даже без вмешательства начальников. На огонь отвечали огнем, на выстрелы выстрелами, но только более меткими, более спокойными.
К вечеру Мюллер, при последних лучах заходящего солнца, поехал посмотреть результаты бомбардировки, и глаза его остановились на башне, которая спокойно вырисовывалась на фоне голубого неба.
— Этот монастырь будет стоять во веки веков! — крикнул он взволнованно.
— Аминь! — спокойно сказал Зброжек.
Вечером в главной квартире опять происходил военный совет, еще более мрачный, чем всегда. Его начал сам Мюллер.
— Сегодняшний штурм, — сказал он, — не дал никаких результатов. Порох у нас кончается; люди мерзнут, никто не верит в успех осады, все ждут только дальнейших неудач. Запасов у нас нет, подкрепления мы ждать не можем.
— А монастырь стоит невредим, как и в первый день осады, — прибавил Садовский.
— Что нам остается?
— Позор…
— Я получил приказание, — сказал генерал, — скорее кончать или отступить и уйти в Пруссию.
— Что нам остается делать? — повторил ландграф гессенский.
Глаза всех обратились к Вжещовичу, и он сказал:
— Спасать честь!
Короткий, прерывистый смех, скорее похожий на скрежет зубов, вырвался из груди Мюллера, которого звали Поликратом.
— Пан Вжещович хочет научить нас, как воскрешать мертвых! — сказал он. Вжещович сделал вид, что не расслышал.
— Честь спасли только мертвые! — сказал Садовский.
Мюллер стал терять хладнокровие:
— И этот монастырь еще стоит… Эта Ясная Гора!.. Этот курятник!.. И я его не взял!.. И мы отступаем!.. Что это — чары, сон или явь?..
— Этот монастырь, эта Ясная Гора еще стоит, — дословно повторил ландграф гессенский, — а мы отступаем… разбитые…
Настало минутное молчание; казалось, что вождь и его подчиненные находят какое-то особенное наслаждение в постоянных напоминаниях о собственном позоре и стыде.
Вдруг заговорил Вжещович медленным и отчетливым голосом:
— Не раз случалось в истории, что осажденные откупались от осады, и тогда осаждающие уходили как победители, ибо тот, кто платит выкуп, признает себя побежденным.
Офицеры, которые сначала слушали Вжещовича с нескрываемым презрением, стали теперь слушать внимательнее.
— Пусть монастырь даст нам какой-нибудь выкуп — тогда никто не скажет, что мы не могли его взять, а что просто не захотели.
— Но согласятся ли они? — спросил ландграф гессенский.
— Я головой ручаюсь, — ответил Вейхард, — и даже больше: моей воинской честью.
— Возможно, — сказал вдруг Садовский. — Осада надоела и нам, но она и им надоела. Что вы думаете об этом, генерал?
Мюллер обратился к Вжещовичу:
— Ваши советы доставили мне немало тяжелых, невероятно тяжелых минут, граф, но за этот совет я благодарю и охотно им воспользуюсь.
Все вздохнули с облегчением. Действительно, не оставалось ничего, как думать о возможно более почетном отступлении.
На следующий день, в день святого Стефана, офицеры собрались у Мюллера, чтобы выслушать ответ ксендза Кордецкого на письмо генерала, которое заключало в себе предложение уплатить выкуп и было выслано утром.
Ждать пришлось долго. Мюллер старался притвориться веселым, но это ему плохо удавалось. Никто из офицеров не мог усидеть на месте. Сердца всех бились тревожно.
Ландграф гессенский и Садовский стояли у окна и разговаривали вполголоса.
— Что вы думаете? Они согласятся? — спросил ландграф.
— Все говорит за то, что согласятся. Кто не согласится избавиться от такой страшной опасности ценой нескольких тысяч талеров? Кроме того, у монахов нет понятий о воинской чести и рыцарском самолюбии, — во всяком случае, этих понятий у них не должно быть. Я боюсь только, не слишком ли много потребовал генерал.
— Сколько?
— Сорок тысяч талеров от монахов и двадцать — от шляхты. Ну, в худшем случае, они будут торговаться.
— Надо уступить, во что бы то ни стало уступить. Если бы я знал, что у них нет денег, я бы предпочел одолжить им свои, только бы отступить без внешних признаков позора.
— А я скажу вам, что хотя и считаю совет Вжещовича хорошим и верю в то, что они дадут выкуп, но я так волнуюсь, что предпочел бы десять штурмов этому ожиданию.
— Вы правы! А Вжещович… может высоко подняться…
— Пожалуй, даже на виселицу…
Но они не угадали. Графа Вейхарда Вжещовича в будущем ждало нечто худшее, чем виселица.
Разговор их прервал гром выстрелов.
— Что это? Выстрел из крепости?! — крикнул Мюллер.
И, вскочив как ужаленный, он выбежал из избы.
За ним выбежали все офицеры и стали прислушиваться. Из крепости доносились регулярные залпы.
— Господи боже, что же это может значить? Битва внутри крепости, что ли? — воскликнул Мюллер. — Я не понимаю!
— Я объясню вам, генерал, — сказал Зброжек, — сегодня день святого Стефана, именины панов Замойских, сына и отца, в их честь и стреляют.
Из крепости послышались крики, а потом опять салюты.
— Пороха у них довольно, — мрачно сказал Мюллер. — Это для нас новое предупреждение.
Но судьба не пощадила Мюллера и от другого, еще более страшного предупреждения. Шведские солдаты, которые были очень утомлены и совершенно пали духом, при звуке монастырских выстрелов в панике бежали с ближайших окопов.
Мюллер видел целый полк превосходных фламандских стрелков, которые в беспорядке бросились бежать и убежали за его квартиру; он слышал также, как офицеры, видя это, повторяли друг другу:
— Пора, пора отступать!
Но понемногу все успокоилось — осталось только тяжелое впечатление. Вождь и его подчиненные снова вошли в избу и стали нетерпеливо ждать; даже неподвижное до сих пор лицо Вжещовича обнаруживало тревогу.
Наконец в сенях раздался звон шпор, и вошел трубач, раскрасневшийся от мороза, с заиндевелыми усами.
— Ответ из монастыря! — сказал он, передавая Мюллеру большой пакет, завернутый в цветной платок и перевязанный бечевкой.
