Были и такие, которые видели десять тысяч всадников и не могли дождаться конца проходившим рядам.
— Конечно, — говорили люди, — шведы выйдут им навстречу, но справятся ли они с такими силами, неизвестно.
— Ну что, — спросил король Тизенгауза, — разве не прав был Бабинич?
— Мы еще не в Любомле, ваше величество, — отвечал молодой магнат. Бабинич был доволен собой и путешествием. Вместе с тремя Кемличами он обычно держался впереди королевского отряда, наблюдая, свободен ли путь; порой он ехал вместе со всеми, забавляя короля рассказами об отдельных эпизодах осады Ченстохова, и Ян Казимир не мог их вдоволь наслушаться. С каждым часом королю все больше нравился этот веселый, храбрый человек, похожий на молодого орла. Остальное время король проводил в молитвах, в набожных размышлениях о вечной жизни, в разговорах о будущей войне, о помощи, которой он ждал от императора; порой он смотрел на рыцарские забавы, которыми сопровождавшие короля солдаты старались его развлечь и сократить время. Особенностью Яна Казимира было то, что он скоро переходил от серьезности к шуткам, от тяжелого труда к развлечениям, которым отдавался всей душой, точно никогда не знал ни забот, ни печалей. И солдаты показывали, что умели: молодые Кемличи, Козьма и Дамьян, забавляли короля своими огромными, нескладными фигурами, ломали подковы как соломинку — и он велел им платить за каждую подкову по талеру, хотя в королевской казне было пустовато, так как все деньги и все драгоценности ушли на собирание войска.
Пан Андрей отличался метанием тяжелого топора, который он бросал вверх с такой силой, что топор почти исчезал из глаз, а он потом ловил его на лету за рукоятку. Король при виде этого даже хлопал в ладоши.
— Я видел, — говорил он, — как пан Слушка, шурин канцлера, делал нечто в этом роде, но он никогда не бросал так высоко.
— У нас, на Литве, это дело привычное, — отвечал пан Андрей, — а если человек с детства упражняется, так у него уж навык есть.
— Откуда у тебя этот шрам на лице? — спросил однажды король, указывая на рубец Кмицица. — Тебя, верно, кто-то саблей ударил.
— Это не от сабли, ваше величество, от пули. В меня выстрелили в упор.
— Неприятель или свой?
— Свой, но он для меня хуже неприятеля. Я еще с ним сведу счеты, и, пока это еще не случилось, мне рассказывать об этом нельзя.
— Такая у тебя злоба на него за это?
— Не за это, ваше величество! Ведь вот у меня на лбу еще более глубокий рубец от сабли — тогда я чуть жизнью не поплатился, но ранил меня честный человек, и я на него не в обиде.
Сказав это, Кмициц снял шапку и показал королю глубокий шрам с белыми краями.
— Я этой раны не стыжусь, — сказал он, — она нанесена мне рукой такого мастера, какого нет в Речи Посполитой.
— Кто же этот мастер?
— Пан Володыевский.
— Боже мой, ведь я его знаю! Он под Збаражем отличался. А потом я был на свадьбе товарища его, пана Скшетуского, который привез мне первые вести из осажденного Збаража. Это знаменитые кавалеры! А был с ним и третий; все войско его славило как самого храброго рыцаря. Толстый шляхтич и такой весельчак, что мы на свадьбе со смеху покатывались.
— Это пан Заглоба, я угадываю, — сказал Кмициц. — Человек не только храбрый, но еще и мастер на всякие выдумки.
— Что они теперь делают, ты не знаешь?
— Володыевский командовал драгунами князя-воеводы виленского. По лицу короля пробежала тень.
— И вместе с князем-воеводой служит теперь шведам?
— Он? Шведам? Он в войске пана Сапеги. Сам я видел, что, когда обнаружилась измена князя- воеводы, он бросил ему булаву к ногам.
— Превосходный солдат, — сказал король, — у нас были известия от пана Сапеги из Тыкоцина, где он осаждал князя-воеводу. Пошли ему Бог удачу! Если бы все были на него похожи, шведы давно бы уже раскаялись в своем предприятии.
Тизенгауз, который слышал весь этот разговор, спросил вдруг:
— Значит, вы были в Кейданах, у Радзивилла?
Кмициц немного смутился и стал подбрасывать свой топор.
— Был, — ответил он.
— Оставьте в покое ваш топор! — продолжал Тизенгауз. — А что вы делали при княжеском дворе?
— Я гостем был, — нетерпеливо ответил Кмициц, — и ел княжеский хлеб, пока он мне не опротивел после его измены.
— А почему вы вместе с другими солдатами не пошли к пану Сапеге?
— Я дал обет отправиться в Ченстохов, и это вы поймете тем легче, что наша Острая Брама была занята русскими.
Пан Тизенгауз стал покачивать головой, король обратил на это внимание и сам стал пристальнее разглядывать Кмицица.
А он нетерпеливо обратился к Тизенгаузу и сказал:
— Мосци-пане, почему же я вас не расспрашиваю, где вы были и что делали раньше?
— Расспрашивайте, — ответил Тизенгауз, — мне нечего скрывать!
— Я не перед судом стою, а если и стану когда-нибудь, то не вы будете моим судьей. Оставьте меня лучше, не то я терпение могу потерять!
Сказав это, он подбросил топор так высоко, что он исчез в вышине, король следил за ним глазами и уже ни о чем в эту минуту не думал, как только о том, поймает Бабинич топор или не поймает.
Бабинич пришпорил коня, подскочил и поймал.
В тот же день вечером Тизенгауз сказал королю:
— Ваше величество, мне этот шляхтич все меньше нравится…
— А мне все больше, — сказал, надувая губы, король.
— Я слышал сегодня, как один из его людей назвал его полковником, а он только взглянул на него грозно, и тот сразу замолчал. Тут что-то неладно!
— И мне тоже иногда кажется, — сказал король, — что он не хочет всего говорить, но это его дело.
— Ваше величество, — порывисто ответил Тизенгауз, — это не его дело, это дело наше, дело всей Речи Посполитой. Если он предатель, который готовит вашему величеству гибель или неволю, то вместе с вашим величеством погибнут все те, кто в эту минуту восстал с оружием в руках, погибнет вся Речь Посполитая, которую вы одни, ваше величество, можете спасти!
— Я его завтра же расспрошу.
— Дал бы Бог, чтобы я ошибся, но мне он что-то не нравится. Слишком он смел, слишком решителен, а такие люди на все способны.
Король задумался.
На следующий день утром, лишь только тронулись в путь, он подозвал к себе Кмицица.
— Где ты был полковником? — спросил вдруг король. Наступило минутное молчание.
Кмициц боролся сам с собой; его жгло желание соскочить с коня, упасть к ногам короля и, сказав всю правду, сразу сбросить с себя ту тяжесть, которая мучила его.
Но он с ужасом подумал, какое страшное впечатление должно произвести одно это имя: «Кмициц», особенно после письма князя Богуслава.
Как же он, некогда правая рука князя-воеводы виленского, он, который разбил непослушные ему полки, был соучастником в деле измены; он, которого заподозрили в страшнейшем преступлении: покушении на особу короля, — как же он убедит теперь короля, епископов и сенаторов, что он уже исправился, что он
