сделаю вылазку.
— И я с вами, дядя, — сказал Рох Ковальский, — на самого короля пойду!
— А теперь на стены! — скомандовал староста.
Все разошлись. Стены были покрыты солдатами, точно цветами. Полки прекрасной пехоты, какой не было во всей Речи Посполитой, стояли рядами, наготове, с мушкетами в руках, с глазами, устремленными в поле. Среди них было мало иностранцев, всего лишь несколько человек пруссаков и французов, остальные были крепостные Замойского. Все это был рослый, сильный народ, который, когда его одели в разноцветные колеты и обучили по-иностранному, не уступал в битве лучшим кромвелевским англичанам. Особенно хороши они были, когда, после выстрелов, приходилось идти на неприятеля врукопашную. И теперь они с нетерпением ждали шведов, помня о своих победах над Хмельницким. При орудиях служили, главным образом, фламандцы. За крепостью, по ту сторону рва, стояли полки легкой кавалерии в полной безопасности, так как находились под охраной орудий и в каждую минуту готовы были броситься, куда нужно.
Староста объезжал стены в стальной кольчуге, с золоченым буздыганом в руке и каждую минуту спрашивал:
— Что? Не видно еще?
И ворчал под нос, когда ему отвечали со всех сторон, что не видно. Через минуту он уже ехал в другую сторону и снова спрашивал:
— Что? Не видно?
Но трудно было что-нибудь разглядеть, так как висел туман. Он начал спадать только часам к десяти утра. Над головами показалось голубое небо, горизонт прояснился, а на западной стороне стены послышался крик:
— Едут! Едут! Едут!
Пан староста, а с ним Заглоба и три дежурных офицера поспешно пошли на башню, откуда открывался далекий вид, и стали смотреть в подзорные трубы. Туман еще расстилался по земле, так что шведские войска, подвигавшиеся из Велиончи, казалось, по колена брели в тумане, как по воде. Полки, шедшие впереди, были видны совершенно ясно, так что можно было разглядеть простым глазом широкие ряды пехоты и эскадроны рейтар; остальное войско казалось огромными клубами темной пыли, подвигавшимися к городу. Прибывали все новые и новые полки, пушки и конница.
Зрелище было удивительно красивое: в середине каждого четырехугольника пехоты торчал такой же правильный четырехугольник копий; между ними развевались разноцветные знамена — больше всего было голубых с белыми крестами и голубых с золотыми львами. Они подошли еще ближе.
На стенах было тихо, так что ветер доносил и скрип колес, и звон оружия, и топот лошадей, и глухой гул человеческих голосов.
Подойдя к крепости на расстояние двух выстрелов, шведские войска начали развертываться. Несколько четырехугольников пехоты рассыпались в беспорядке: они, очевидно, готовились разбивать палатки и насыпать шанцы.
— Вот и они! — сказал староста.
— Да, пришли, чертовы дети! — ответил Заглоба.
— Их можно пересчитать по пальцам!
— Таким старым практикам, как я, нечего считать, достаточно взглянуть. У них десять тысяч конницы и восемь пехоты и артиллерии; если я ошибся хоть на одного человека или одну лошадь, то готов заплатить за ошибку всем своим состоянием!
— Неужели так можно сосчитать?
— Десять тысяч конницы и восемь пехоты — провалиться мне на этом месте! А даст Бог, их отсюда уйдет меньше. Пусть только я сделаю вылазку!
— Слышите? Играют!
Действительно, трубачи выехали вперед, и загремела боевая музыка. Под ее звуки подъезжали все новые полки и окружали город. Наконец из строя отделилось несколько человек. По дороге они повязали мечи белыми платками и стали ими размахивать.
— Посольство! — сказал Заглоба. — Эти злодеи точно так же подъезжали к Биржам, и известно, чем все это кончилось.
— Замостье не Биржи, а я не воевода виленский! — возразил староста.
Между тем послы подошли уже к воротам. Через несколько минут к старосте прискакал дежурный офицер с докладом, что Ян Сапега желает говорить с ним от имени шведского короля.
А пан староста подбоченился, переступал с ноги на ногу, надувал губы, сопел и наконец сказал надменно:
— Скажите пану Сапеге, что Замойский не разговаривает с изменниками! Если король шведский хочет со мной говорить, то пусть он пришлет ко мне родовитого шведа, а не поляка; поляки, которые служат шведам, могут прислать послов разве только к моим собакам — я одинаково презираю их!
— Богом клянусь! Вот это ответ! — воскликнул с неподдельным восторгом Заглоба.
И недолго думая он поскакал с дежурным офицером к Сапеге. Он, по-видимому, не только передал слова старосты, но и прибавил еще кое-что от себя, так как пан Сапега быстро повернул коня, точно перед ним ударила молния, и, надвинув шапку на уши, уехал.
Со стен и у ворот, где стоял полк конницы, послышались вслед уезжающим крики:
— По местам, песьи дети! Предатели! Изменники! Жидовские слуги!
Сапега остановился перед королем бледный, со сжатыми губами. Но и король был смущен, так как Замостье обмануло его ожидания… Самое большее, что он думал найти, — это крепость, оборудованную не лучше Кракова, Познани и других городов, которые он брал уже не раз. А между тем он увидел сильную крепость, напоминавшую нидерландские и датские, и завладеть ею без тяжелых орудий он не мог и думать.
— Ну что там? — спросил он, увидев Сапегу.
— Ничего! Староста не желает говорить с поляками, которые служат вашему королевскому величеству. Он выслал ко мне своего шута, который так оскорбил ваше величество и меня, что нельзя повторить!
— Мне все равно, с кем бы он ни говорил, лишь бы говорил. Если не хватит аргументов, то у меня есть орудия, а пока что я пошлю к нему Форгелля.
Через полчаса Форгелль, в сопровождении коренных шведов, был уже у ворот. Цепной мост медленно опустился, и генерал спокойно въехал в крепость. Глаз не завязывали ни ему, ни его свите; наоборот, пан староста, очевидно, хотел, чтобы посол все видел и обо всем мог рассказать королю. Принял он его с такой пышностью, как удельный князь, и действительно изумил его: у шведских магнатов не было и двадцатой части тех богатств, которые были у поляков, а староста к тому же был едва ли не самый богатый. Хитрый швед сразу заговорил с ним так, точно король Карл послал его послом к равному себе монарху. Он с первого же слова назвал его «princeps» и все время называл его так, хотя Замойский на первом же слове остановил его, говоря:
— Я не князь, eques polonus sum, a потому равен принцам!
— Ваше сиятельство! — говорил Форгелль, не давая сбить себя с толку. — Его величество король шведский и господин, — тут он долго перечислял титулы, — прибыл сюда не врагом, а гостем и надеется, что ваше сиятельство не откажете открыть ворота ему и его войску.
— У нас нет обычая отказывать в гостеприимстве даже тому, кто является непрошеным. За моим столом всегда найдется место, а для такой особы, как его величество, это будет даже первое место! Передайте его величеству королю, что я очень рад, тем более что Карл-Густав хозяин Швеции, а я — Замостья. А так как вы видели, что слуг у меня достаточно, то его величеству не надо брать своих. Иначе я могу думать, что он считает меня каким-нибудь бедным шляхтичем и хочет похвастать передо мной своим богатством.
— Хорошо! — шепнул стоявший у него за спиной Заглоба.
А староста, кончив свою речь, вытянул губы, засопел и стал повторять:
— Вот как! Вот!
Форгелль закусил губы и, помолчав немного, продолжал:
