садился на коня, чтобы ехать на разведки, так что офицер встретил его татар уже за воротами.
— Вам нельзя обижать гетмана и заплатить неблагодарностью за его расположение к вам, — сказал офицер.
Кмициц слез с коня и пошел посоветоваться с товарищами.
— Это мне ужасно не на руку! — сказал он. — Я слышал, что под Бабицами появился какой-то значительный отряд. Сам же гетман велел мне ехать и непременно узнать, что это за солдаты, а теперь он приглашает меня на пир. Что мне делать?
— Гетман приказывает идти с отрядом Акбах-Улану, — ответил ординарец.
— Приказ так приказ, — сказал Заглоба, — а кто солдат, тот должен слушаться! Берегитесь давать дурной пример! К тому же с вашей стороны было бы неразумно сердить гетмана.
— Скажите, что я явлюсь! — сказал Кмициц офицеру.
Офицер ушел. Акбах-Улан уехал с татарами, пан Андрей пошел одеваться и тем временем говорил товарищам:
— Сегодня пир в честь короля, завтра будет в честь гетманов коронных — и так до конца осады!
— Пусть только король придет, и все это кончится, — ответил Володыевский, — ибо хотя и наш государь любит повеселиться, но осада пойдет лучше, так как все, а в том числе и пан Сапега, захотят показать себя ревностными служаками.
— Да, нечего и говорить — это уж слишком, — сказал Ян Скшетуский. — Разве вас не удивляет, что у этого столь даровитого вождя, достойного гражданина и добродетельного человека такая слабость?
— Как только наступает вечер, он становится другим человеком: из великого гетмана он превращается в гуляку!
— А знаете, почему мне так не нравятся эти пиры? — сказал Кмициц. — Ведь и Януш Радзивилл каждый вечер их устраивал. И представьте себе, что все складывалось как-то странно: что ни пир, то случалось какое-нибудь несчастье, получались дурные известия или обнаруживалась новая измена гетмана. Не знаю, случайность ли это или судьба, но всегда это случалось во время пиров. Наконец, дошло до того, что, как только начинали накрывать столы, у нас мороз пробегал по коже.
— Правда, видит Бог, правда! — сказал Харламп. — Но объясняется это и тем, что гетман всегда выбирал ночное время для сношения с неприятелями отчизны.
— Ну, за Сапегу нам нечего опасаться, — сказал Заглоба. — Если он когда-либо изменит, то я гроша медного не стою!
— Об этом никто и не говорит! — воскликнул Володыевский.
— О чем он вечером забудет, то сделает днем, — сказал Харламп.
— Ну, пойдем! — сказал Заглоба. — Правду говоря, в желудке у меня пусто. Они вышли, сели на коней и поехали, так как пан Сапега квартировал в другой части города и туда было довольно далеко. Подъехав к квартире гетмана, они увидели на дворе множество лошадей и толпу конюхов, для которых тоже была поставлена бочка пива, они, как всегда, пили без меры и уже затеяли было драку из-за бочки, но присмирели, увидев рыцарей, особенно пана Заглобу, который стал колотить тех, что стояли на дороге, и кричать:
— К лошадям, бездельники! К лошадям! Не вас пригласили на пир!
Пан Сапега принял друзей, как всегда, с распростертыми объятиями, а так как он был уже немного под хмельком, то начал сейчас же пикироваться с Заглобой.
— Челом, пан командир! — сказал он.
— Челом, пан виночерпий! — ответил Заглоба.
— Если я виночерпий, то я дам тебе такого вина, какого ты не пивал.
— Уж не того ли, от которого гетманы пьяницами делаются? Некоторые из гостей, слыша это, даже испугались, но пан Заглоба разрешал себе все, когда гетман был в хорошем расположении духа, а Сапега питал к нему такую слабость, что не только не сердился, но от души хохотал, призывая всех в свидетели, как обижает его этот шляхтич.
Начался шумный и веселый пир. Пан Сапега чокался с гостями, провозглашал тосты за короля, гетманов, за войска обоих народов, за Чарнецкого и всю Речь Посполитую. От тостов перешли к песням. В комнате стоял сильный запах пота, вин и меда; на дворе был не меньший шум, слышался даже лязг сабель. Это челядь стала драться между собой. Несколько человек шляхты выбежали на двор, чтобы навести порядок, но подняли только еще большую суматоху.
Вдруг поднялся такой страшный крик, что пировавшие умолкли.
— Что это? — спросил один из полковников. — Конюхи не могут поднять такого шума.
— Тише, мосци-панове, — сказал с беспокойством гетман.
— Это не обыкновенные крики.
Вдруг все окна дрогнули от залпа пушек и мушкетов.
— Вылазка! — крикнул Володыевский. — Неприятель наступает.
— На коней! К оружию!
У дверей была давка — толпа офицеров выбежала на двор. Все вскочили с мест и кричали конюхам подавать лошадей. Но в суматохе нелегко было найти своего коня. Между тем со всех сторон раздавались в темноте крики:
— Неприятель наступает. Пан Котвич под огнем.
Все во весь опор бросились к своим полкам, перескакивая через заборы. Во всем лагере били тревогу. Не у всех полков были под рукой лошади, и там-то и началось замешательство. Толпы пеших и конных солдат сбились в кучу, не могли выстроиться и в темноте не отличали своих от неприятеля. Некоторые кричали, что это наступает сам шведский король со всей армией.
Между тем шведы, сделав вылазку, действительно бешено ударили по солдатам Котвича. К счастью, сам он, будучи не совсем здоров, не был на пиру у гетмана и поэтому мог дать кое-какой отпор неприятелю, но ненадолго, так как на него напал большой отряд и открыл сильнейший огонь, так что Котвичу пришлось отступить.
Оскерко первый пришел к нему на помощь со спешившимися драгунами. На выстрелы ответили выстрелами, но драгуны Оскерки тоже не могли выдержать натиска и стали поспешно отступать, устилая поле трупами. Два раза Оскерко пытался устоять на месте и оба раза был разбит, так что его солдаты могли только отстреливаться кучками. Наконец, они рассеялись совершенно, а шведы наступали, как неудержимый поток, к квартире гетмана. Из города в поле выходили свежие полки; с пехотой шла конница, вывезены были даже полевые орудия. Все предвещало решительную битву, и сам неприятель, казалось, ее желал.
Между тем Володыевский, выбежав из квартиры гетмана, встретил свой полк уже в дороге; он уже мчался по направлению выстрелов, так как всегда был наготове. Вел его Рох Ковальский, который, как и Котвич, тоже не был на пиру, но потому, что его не пригласили. Володыевский велел сейчас же зажечь несколько построек, чтобы осветить поле, и помчался в битву. По дороге к нему присоединился Кмициц со своими ужасными волонтерами и теми татарами, которые не пошли на разведки. Оба они пришли вовремя, чтобы спасти Котвича и Оскерку от окончательного поражения.
Между тем постройки разгорелись так хорошо, что было светло как днем. При свете пожара ляуданцы с татарами Кмицица атаковали полк пехоты и, выдержав огонь, принялись рубить пехоту саблями; на помощь пехоте двинулись рейтары и схватились с ляуданцами. Одно время они напирали друг на друга, как борцы, которые, схватив друг друга в охапку, напрягают последние силы, чтобы сдвинуть противника с места. Но у шведов люди стали падать в таком количестве, что они смешались. Кмициц со своими забияками бросался в самую гущу; Володыевский, по обыкновению, оставлял пустоту вокруг себя, около него работали Скшетуские, Харламп и Рох Ковальский; ляуданцы, казалось, хотели перещеголять забияк Кмицица, одни рубили с громким криком, другие, как, например, Бутрымы, молча.
На помощь разбитым шведам подоспели новые полки, а Володыевского и Кмицица поддержал Ванькович, который стоял в лагере неподалеку от них и потому вскоре был готов. Наконец гетман привел в порядок все войско и начал наступать. По всей линии от Мокотова до Вислы разгорелась жестокая битва.
Вдруг Акбах-Улан, ездивший на разведки, примчался к гетману на взмыленном коне и крикнул:
— Эффенди, чамбул конницы идет от Бабиц к городу и ведет возы с провиантом, пробираясь в
