Впрочем, верит ли он или нет, он должен был идти туда по двум причинам. Во-первых, чтобы окончательно привлечь на свою сторону курфюрста, хотя бы ценой всей Великопольши, во-вторых, потому, что войско, которое он вывел из ловушки, никуда не годно, пока не отдохнет. Труды, бессонные ночи и постоянные тревоги так его истощили, что солдаты не могут удержать мушкетов в руках, а ведь это лучшие полки во всей армии, которые одержали столько блестящих побед в немецких и датских странах.
Дальнейший их разговор был прерван приходом Володыевского.
— Ну, как Гасслинг? — спросил он еще на пороге.
— Болен и ничего не сознает, — ответил Кмициц.
— А тебе, Михал, что нужно от Гасслинга? — спросил Заглоба.
— Будто вы не знаете?
— Мне-то не знать, что ты хлопочешь о той вишне, которую Богуслав посадил в своем саду? Садовник он хороший, не беспокойся! Не пройдет и года, как у него уже плоды будут.
— Чтобы вам пусто было за такое утешение! — крикнул Володыевский.
— Смотрите-ка, и пошутить с ним нельзя, сейчас начнет усами поводить, как майский жук! Я-то чем виноват? Мсти Богуславу, а не мне!
— Даст Бог, поищу и найду!
— То же самое говорил только что Бабинич. В скором времени, вижу, все войско поклянется ему мстить, но у него тоже ушки на макушке, и без моих фортелей вы ничего с ним не поделаете.
При этих словах Кмициц и Володыевский вскочили со своих мест.
— Вы придумали какой-нибудь фортель?
— Вы полагаете, что придумать фортель так же легко, как вынуть саблю из ножен? Если бы Богуслав был здесь, я бы уж, наверное, придумал не один, но на таком расстоянии его не проймет не только фортель, но и пушка. Пан Андрей, прикажи-ка дать мне кружку меду, сегодня что-то жарко!
— Хоть целую бочку, только выдумайте что-нибудь!
— Прежде всего, чего вы пристали к этому Гасслингу? Не его одного взяли в плен, можете и других расспросить.
— Я уже их допрашивал, но это какие-то олухи, ничего не знают, а он, как офицер, бывал при дворе, — ответил Кмициц.
— И то правда! — ответил Заглоба. — Я тоже должен с ним поговорить: от того, что он мне скажет о личности и привычках князя, могут зависеть и мои фортели. Главное, чтобы скорее кончилась осада, и тогда мы, наверно, двинемся против той армии. Но что-то долго не видно нашего государя и гетманов.
— Как? — перебил Володыевский. — Я возвращаюсь от гетмана, который только что получил известие, что король с придворными полками прибудет еще сегодня вечером, а гетманы с войском — завтра. От самого Сокаля он идет, почти не отдыхая. Впрочем, мы и так ждали их со дня на день.
— Много с ними войска?
— Почти в пять раз больше, чем у Сапеги; с ними великолепная русская и венгерская пехота, шесть тысяч орды под командой Субагази, но за ней, говорят, нужно глядеть в оба, она пошаливает и грабит.
— Вот бы назначить пана Андрея их начальником, — сказал Заглоба.
— Ого! Я бы их сейчас из-под Варшавы увел, так как они для осады никуда не годятся, и повел бы к Бугу и Нареву, — ответил Кмициц.
— Ну нет, пригодятся, — сказал Володыевский, — никто лучше их не сможет следить за тем, чтобы провиант не попал в крепость.
— Значит, теперь Виттенбергу придется туго! Погоди, старый вор! — воскликнул Заглоба. — Ты воевал хорошо, этого я не отрицаю, но крал и грабил, еще лучше. У тебя два языка было — один для ложных присяг, другой — для ложных обещаний, но теперь оба они тебе не помогут выклянчить себе прощение. Чешется у тебя кожа от галльской болезни, и медики ее чешут, а мы тебе ее еще лучше начешем, это дело Заглобы!
— Он сдастся на капитуляцию королю, и что мы тогда с ним сделаем? — сказал пан Михал. — Нам еще придется оказывать ему воинские почести…
— На капитуляцию, да? — крикнул Заглоба. — Ладно!
Тут он стал с такой силой бить кулаком по столу, что Рох, который в эту минуту вошел в комнату, остановился как вкопанный.
— Пусть я буду последним слугой у жида, — кричал старик, — если выпущу из Варшавы этого врага нашей веры, этого грабителя костелов, этого насильника, этого палача мужчин и женщин, этого поджигателя, этого шельму, этого цирюльника, пускающего нашу кровь, этого крысолова! Ладно! Пусть король и гетманы отпустят его на капитуляцию, но я, Заглоба, как желаю себе счастья в жизни и спасения после смерти, подниму против него такой шум, о каком еще никто в Речи Посполитой не слыхал. Не махай рукой, Михач! Повторяю, подниму шум!
— Дядя поднимет шум! — прогремел Рох.
Вдруг из-за двери показалось зверское лицо Акбах-Улана.
— Эффенди, — сказал он Кмицицу, — войска короля видны за Вислой.
Все вскочили со своих мест и выбежали из комнаты. Действительно, прибыл король. Прежде всего пришли татарские полки под предводительством Субагази, но не в таком большом количестве, как ожидали. За ними явились коронные войска, отлично вооруженные и полные воодушевления. К вечеру вся армия перешла по мосту, который только что построил Оскерко. Сапега ждал короля, построив войска в боевом порядке. Коронные полки, перейдя мост, остановились против литовских, так что между ними оставалось пустое пространство шагов во сто.
Сапега с булавой в руке пешком вышел на это открытое пространство, за ним следовало несколько знатных военных и гражданских сановников. С другой стороны от коронных войск подъехал король на великолепном жеребце, подаренном ему маршалом Любомирским. Он был одет в легкий панцирь голубого цвета, из-под которого был виден черный бархатный кафтан с белым кружевным воротником; на голове его вместо шлема была надета обыкновенная шведская шляпа с черными перьями, на руках боевые рукавицы и на ногах длинные, выше колен, сапоги темно-коричневого цвета.
За ним ехал нунций, архиепископ львовский, епископ каменецкий, ксендз Цецишовский, воевода краковский, воевода русский, барон Лизоля, граф Петтинген, пан Каменецкий, московский посол, пан Гродзицкий, генерал артиллерии, Тизенгауз и много других. Сапега бросился было к королю, чтобы придержать ему стремя, но король легко соскочил с коня, подбежал к Сапеге и, не говоря ни слова, обнял его.
И долго держал он его в объятиях на глазах у обоих войск; он молчал, только слезы катились у него по лицу, так как в эту минуту он прижимал к своей груди самого верного своего слугу, который хотя и не мог равняться с Другими одаренностью и часто делал ошибки, но честностью превосходил всех магнатов Речи Посполитой, был непоколебим в своей верности, пожертвовал для отчизны всем своим состоянием и с начала войны собственной своей грудью защищал монарха и отчизну.
Литвины, которые думали прежде, что король сделает выговор или, по крайней мере, холодно встретит Сапегу, за то, что он выпустил Карла из ловушки под Сандомиром и сделал оплошность под Варшавой, при виде такой сердечной доброты короля, приветствовали его восторженными криками. Им ответили громовые крики в коронных войсках, покрывшие собой треск барабанов и грохот салютов.
— Vivat Ян Казимир!
— Vivat коронные!
— Vivat литвины!
Так встретили друг друга войска под Варшавой. Дрожали ее стены, дрожали за стенами шведы.
— Разревусь, видит Бог, разревусь! — кричал взволнованный Заглоба. — Не выдержу! Вот он, государь наш, отец (мосци-панове, я уже плачу!), отец… Наш король, недавно всеми покинутый, изгнанник, а теперь… теперь… смотрите, ведь тут сто тысяч сабель наготове! О Боже милосердный… Я не могу от слез… Вчера он был скитальцем, а сегодня… у императора австрийского нет таких войск.
Тут слезы ручьем полились по его лицу, он начал всхлипывать и вдруг, обратившись к Роху, сказал:
— Тише ты! Чего ревешь?
— А разве вы, дядя, не ревете? — спросил Рох.
