смертельно раненный в сердце зверь. Когда это прошло, он страшно ослабел; всю ночь он смотрел в потолок и не говорил ни слова. На следующий день, приняв одуряющее лекарство, он уснул крепким сном и проснулся только около полудня, покрытый обильным потом.
— Как вы себя чувствуете, ваше сиятельство? — спросил Сакович.
— Мне лучше. Есть какие-нибудь письма?
— Есть от курфюрста и от Стенбока; лежат на столе, но чтение их надо отложить, так как вы еще слишком слабы…
— Давай сейчас! Слышишь?
Староста ошмянский подал письма, которые Богуслав перечел по два раза, затем сказал, немного подумав:
— Завтра мы тронемся на Полесье.
— Завтра вы еще будете в кровати, как и сегодня.
— Завтра я буду на коне, как и ты… Молчи! Не возражай!
Староста умолк; настала тишина, прерываемая лишь медленным тиканьем данцигских часов.
— Совет был глуп, и выдумка глупа! — сказал вдруг князь. — А я сглупил, что послушал тебя.
— Я знал, что если дело не выгорит, то я буду виноват, — ответил Сакович.
— Потому что ты сглупил.
— Совет был очень хорош, но если у них есть на услугах какой-то дьявол, который обо всем их предупреждает, то я за это не отвечаю.
Князь приподнялся на постели.
— Ты думаешь? — спросил он, пристально глядя на Саковича.
— А разве вы не знаете папистов, ваше сиятельство?
— Знаю, знаю! Часто мне приходит в голову, что тут какое-то колдовство, а со вчерашнего дня я даже убежден. Ты угадал мою мысль, поэтому я и спросил. Но кто же из них находится в сношениях с нечистой силой?.. Ведь не она, ибо она добродетельна… И не мечник, он слишком глуп…
— А хоть бы тетка?
— Это возможно…
— Чтобы в этом увериться, я ее вчера подвел к кресту и приставил нож к горлу… И представьте себе, ваше сиятельство… Сегодня смотрю, а острие точно в огне расплавлено.
— Покажи!
— Я бросил нож в воду, хотя на рукоятке была прекрасная бирюза.
— Тогда я тебе расскажу, что вчера произошло со мной… Я вбежал к ней, как сумасшедший. Что я говорил — не помню… Знаю только, что она крикнула: «Лучше я брошусь в огонь!» Ты знаешь, там большой камин. И вдруг она бросилась в него. Я за ней. Схватил ее. Платье на ней уже загорелось, я стал тушить. Но вдруг со мной случилось что-то странное… Челюсти сжались, точно кто-то дернул все жилы на шее… Вдруг мне показалось, что искры, которые летят от платья, превратились в пчел и зажужжали, как пчелы…
— И что же потом?
— Ничего не помню; меня охватил такой страх, точно я проваливался в какую-то бездонную пропасть. Такой страх, такой страх, что у меня даже сейчас волосы на голове поднимаются. И не только страх, а как это сказать… какая-то пустота, скука, бесконечная и непонятная усталость… Слава богу, силы небесные защитили меня, иначе я бы с тобой сегодня не разговаривал!..
— С вашим сиятельством случился припадок. Болезнь часто ставит перед глазами разные странные видения… Однако для вящей уверенности можно бы прорубить лед и сплавить эту бабу.
— Ну, черт с ней! Завтра мы и так отправляемся, а как только наступит весна, звезды будут на небе не те и ночи короткие, тогда чертей нечего бояться…
— Если мы завтра отправляемся, ваше сиятельство, то вы лучше оставьте в покое эту девушку.
— Если бы я и не хотел, то должен… Страсть мою сегодня как рукой сняло.
— Тогда отпустите их, пусть убираются ко всем чертям.
— Это невозможно.
— Почему?
— Потому что шляхтич признался мне, что у него в Биллевичах зарыты огромные деньги. Если я их отпущу, они возьмут свои деньги и скроются в лесах. Лучше их здесь подержать, а деньги взять. Впрочем, он сам предложил мне их. Мы велим разрыть всю землю в его садах и найдем. Мечник, сидя здесь, не будет вопить на всю Литву, что его ограбили. Злость меня берет, когда я подумаю, сколько я здесь зря потратил на все забавы, турниры. И все зря! Зря!
— Меня самого давно злость разбирает на эту девку. Вчера, когда она вошла в комнату и крикнула мне, как последнему холопу: «Иди наверх, там лежит твой пан!» — я ей чуть голову не свернул, я подумал, что она вас ранила ножом или застрелила из пистолета.
— Ты знаешь, что я не люблю, когда кто-нибудь распоряжается у меня… И хорошо, что ты этого не сделал, иначе я велел бы пощипать тебя теми щипцами, которые были приготовлены для Пляски…
— Пляску я уже отправил обратно. Он был очень удивлен, не зная, зачем его привозили и затем увезли. Он хотел получить за труды — торговля, говорит, идет плохо. А я ему говорю: «Будь и тем доволен, что живым уезжаешь…» Но неужели мы завтра выступим в Полесье?
— Уж будь покоен. Отправлены войска, как я приказывал?
— Конница уже выступила в Кейданы, откуда она двинется на Ковну и будет ждать… Наши польские полки еще здесь; их нельзя было посылать вперед. Хоть они и надежны на вид, но могут снюхаться с конфедератами. Гловбич двинется с нами, казаки — с Воротынским, а Карлстрем со шведами пойдет впереди… Ему приказано резать по дороге бунтовщиков, особенно крестьян!
— Хорошо!
— Кириц с пехотой двинется последним, чтобы, в случае чего, было бы на кого опереться… Если нам придется идти быстро и если на этой быстроте покоятся все наши расчеты, то я не знаю, пригодятся ли нам прусские и шведские рейтары. Жаль, что у нас мало польских полков, между нами говоря, нет ничего лучше нашей конницы!
— А артиллерия выступила?
— Выступила.
— И Петерсон?
— Нет! Петерсон здесь, ухаживает за Кетлингом, который ранил себя собственной шпагой. Он очень любит его. Если бы я не знал Кетлинга, я бы подумал, что он ранил себя нарочно, чтобы не принимать участия в походе.
— Надо будет оставить человек сто здесь, в Россиенах и в Кейданах. Шведские гарнизоны незначительны, а де ла Гарди и без того каждый день требует людей у Левенгаупта. Как только мы уйдем, бунтовщики забудут о поражении под Шавлями и опять воспрянут духом!
— Число их и так растет. Я опять слышал, что перерезали всех шведов в Тельшах.
— Шляхта? Крестьяне?
— Крестьяне под предводительством ксендза, но есть и шляхетские «партии», особенно возле Ляуды.
— Ляуданцы вышли под начальством Володыевского.
— Осталось много подростков и старцев. И они тоже берутся за оружие.
— Без денег мятежники ничего не сделают.
— А мы денег добудем в Биллевичах. Нужно быть таким гением, как вы, ваше сиятельство, чтобы уметь всегда найтись.
Богуслав горько усмехнулся:
— В этой стране гораздо больше ценят тех, кто умеет подладиться к королеве и к шляхте. Гений и доблесть не окупаются. Счастье мое, что я князь и меня не могут привязать за ногу к сосне. Только бы мне аккуратно высылали доход с имений, и тогда мне плевать на всю Речь Посполитую!
— Как бы только не конфисковали!
— Скорей мы конфискуем все Полесье, если не всю Литву! А пока позови ко мне Петерсона.
Сакович вышел и вскоре вернулся с Петерсоном.
У княжеского ложа началось совещание, на котором решили завтра же на рассвете выступить в
