так как позволил себе вспылить, забыв о том, что говорю с гостем. Я виноват, и моя вина тем тяжелее, что я обидел человека, известного своей преданностью дому Радзивиллов; но я пришел просить прощения. Вы давно знаете Радзивиллов, знаете, что мы не очень любим просить прощения, но так как я обидел почтенного и старого человека, то, невзирая на мое достоинство и сан, прихожу с повинной. А вы, как старый друг нашего дома, верю, подадите мне руку!
Сказав это, он протянул руку, а мечник, в душе которого уже остыл прежний гнев, не посмел отказать и подал руку, хоть и не спеша.
— Ваше сиятельство, — сказал он, — верните нам свободу, это будет лучшим удовлетворением!
— Вы свободны и можете ехать хоть сегодня!
— Благодарю вас, ваше сиятельство, — с удивлением ответил мечник.
— Но ставлю одно условие и молю Бога, чтобы вы его приняли.
— Какое? — со страхом спросил мечник.
— Чтобы вы захотели выслушать терпеливо то, что я вам скажу.
— Если так, я буду слушать хоть до вечера!
— Ответьте не сразу, а через час или два.
— Видит Бог, что, если вы вернете нам свободу, я ничего, кроме мира, не хочу!
— Я верну вам свободу, ваць-пане, только не знаю, захотите ли вы ею воспользоваться и будете ли торопиться уехать от меня. Мне было бы приятно, если бы вы считали своим мой дом и все Тауроги… Теперь слушайте! Вы знаете, ваць-пане, почему я не хотел, чтобы панна Биллевич уехала? Потому что я догадался, что вы попросту хотите бежать от меня, а так как я влюбился в вашу племянницу и готов каждый день переплывать Геллеспонт, чтобы только видеть ее, как в древности Леандр, чтобы видеть Геру…
Мечник покраснел в одну минуту:
— Как вы осмеливаетесь говорить мне это?
— Именно вам, мой благодетель, мой величайший благодетель!
— Мосци-князь, ищите счастья у ваших крепостных девок, но шляхтянки не трогайте! Вы можете арестовать ее, посадить в подземелье, но опозорить ее вы не смеете!
— Опозорить я не смею, но ведь могу же я поклониться старому Биллевичу и сказать ему: послушайте, отец, отдайте мне вашу племянницу в жены, ибо без нее я жить не могу!
Мечник пришел в такое изумление, что не мог сказать ни слова; он только шевелил бровями и выпучил глаза… Наконец протер их и стал смотреть то на князя, то по сторонам:
— Во сне ли это или наяву?!
— Нет, не во сне, мой благодетель, и чтобы доказать вам это, я повторю это вам cum omnibus titulis[64]: я, Богуслав, князь Радзивилл, конюший Великого княжества Литовского, прошу у вас, Томаша Биллевича, мечника россиенского, руки вашей племянницы, панны ловчанки, Александры.
— Как же это? Господи боже! Да обдумали ли вы то, что говорите, ваше сиятельство?!
— Я обдумал, а теперь обдумайте вы, достоин ли я руки вашей племянницы.
— От удивления я говорить не могу!
— Вы убедитесь теперь, были ли у меня какие-нибудь дурные намерения.
— И вас, ваше сиятельство, не останавливает наше скромное звание?
— Значит, вы так дешево цените Биллевичей, их шляхетское достоинство и древность их рода? Да от Биллевича ли я это слышу?!
— Ваше сиятельство, я знаю, что наш род ведет свое начало из Древнего Рима, но…
— Но, — прервал князь, — в вашем роду нет ни гетманов, ни канцлеров? Это ничего! Вы имеете такое же право на престол, как и мой бранденбургский дядя. Раз у нас в Речи Посполитой всякий шляхтич может быть избран королем, то нет такой высоты, которая не была бы для него доступна. Я, дорогой пан мечник, а даст Бог, и дядя, родился от княжны бранденбургской, а отец мой — от Острожской; но дед мой, блаженной памяти Крыштоф Первый, тот, которого звали Перуном, великий гетман, канцлер и воевода виленский, вступил в первый брак с Собко, и корона не свалилась у него с головы, ибо Собко была шляхтянка из такого же рода, как и другие. Зато, когда мой покойный родитель вступил в брак с дочерью курфюрста, все кричали, что он забыл о своем сане, хотя, вступая в брак, он роднился с царствующим домом. Вот какова наша дворянская гордость! Ну, благодетель, признайтесь, что вы не считаете Биллевичей хуже Собко! Ну?
Говоря это, князь фамильярно похлопал мечника по плечу, и шляхтич растаял, как воск.
— Да благословит вас Бог за ваши чистые намерения, — ответил он. — Эх, мосци-князь, если бы не различие в вере!..
— Венчать будет католический ксендз, другого я сам не хочу.
— Всю жизнь мы за это будем благодарны вашему сиятельству! Нам нужно благословение Божье, а он его не даст, если какой-нибудь паскудник…
Тут мечник прикусил себя в язык — он спохватился, что хотел сказать нечто не очень приятное для князя. Но Богуслав не обратил на это внимания, даже улыбнулся милостиво и прибавил:
— И относительно детей я не буду спорить, потому что нет того на свете, чего бы я не сделал для вашей красавицы…
Лицо мечника просияло, точно его озарили солнечные лучи.
— Да уж, Господь не обидел красотой эту шалунью.
Богуслав опять похлопал его по плечу и, наклонившись к уху, стал что-то шептать.
— А что первый будет мальчик, за это я ручаюсь. И картина, а не мальчик!
— Хи-хи!
— Иначе и быть не может от Биллевич!
— От Биллевич и Радзивилла! — прибавил мечник, упиваясь дивным созвучием этих двух фамилий. — Хи-хи! Вот шум пойдет по всей Жмуди… А что-то скажут наши враги, Сицинские, когда Биллевичи поднимутся так высоко? Ведь они не оставили в покое даже старого полковника, хотя его чтила вся Речь Посполитая…
— Мы их прогоним из Жмуди, мосци-мечник!
— Великий Боже, неисповедимы пути Твои, но если Тобой предопределено, чтобы Сицинские лопнули от зависти, то да будет воля Твоя!
— Аминь! — прибавил Богуслав.
— Мосци-князь, не осуждайте меня за то, что я не держу себя с тем достоинством, с каким должны держаться те, у кого просят руки девушки, и что я так сильно проявляю свою радость. Но мы истомились, живя тут и не зная, что нас ждет, и все объясняя в самую дурную сторону. Дошло до того, что мы стали дурно думать о вашем сиятельстве; но вот оказалось, что наш страх и все подозрения были незаслуженны, а потому нам можно теперь искренне высказать преклонение перед вашим сиятельством. У меня точно гора с плеч долой!
— Разве и панна Александра меня подозревала?
— Она? Если бы я был Цицероном, то и тогда не сумел бы описать, как она прежде преклонялась перед вашим сиятельством. Я полагаю, что только целомудрие ее и врожденная робость помешали ей высказать свои чувства… Но когда она узнает об искренних намерениях вашего сиятельства, то, я уверен, сейчас даст волю сердцу, и оно не замедлит поскакать на пастбище любви…
— Сам Цицерон не сумел бы выразиться лучше! — произнес Богуслав.
— Когда человек счастлив, он и красноречив бывает! Но если вы изволите так милостиво выслушивать все, что я говорю, то я буду откровенен до конца!
— Будьте откровенны, пан мечник…
— Хотя моя племянница и молода, но у нее ум совсем мужской и она с норовом. Там, где даже опытный человек растеряется, она и не задумается. Все дурное она отложит налево, все хорошее — направо… и сама пойдет направо. С виду она и нежная, но если раз изберет себе дорогу — ее и пушками не заставишь с нее сойти. Вся в деда и в меня! Отец ее был солдат по призванию, но мягкого характера, зато мать ее, урожденная Войнилович, двоюродная сестра панны Кульвец, была женшина тоже с характером.
— Очень приятно слышать, мосци-мечник!
