Потоп

Кетлинг, который со времени последнего разговора с Оленькой не смел встречаться с нею, сейчас же прислал ей записку такого содержания:

«Князь Богуслав разбил Христофора Сапегу у Бранска; уничтожил несколько полков конницы и пехоты. Теперь он идет на Тыкоцин, где стоит Гороткевич».

Это известие, точно гром, поразило Оленьку. В ее девичьем уме величие вождя и рыцарская доблесть сливались в одно понятие; а так как она видела, как Богуслав в Таурогах легко побеждал доблестнейших рыцарей, то он, особенно после этого известия, стал в ее глазах какой-то злой, непобедимой силой, против которой ничто не может устоять.

Надежда на поражение Богуслава угасла; мечник напрасно утешал ее тем, что молодой князь еще не столкнулся со старым Сапегой, и напрасно ручался, что одно уж гетманское достоинство, дарованное недавно Сапеге королем, обеспечивает за ним победу над Богуславом. Она не верила и не смела верить!

— Кто его победит, кто против него устоит? — спрашивала она постоянно.

Дальнейшие известия, по-видимому, подтверждали ее опасения. Несколько дней спустя Кетлинг снова прислал листок с известием о поражении Гороткевича и о взятии Тыкоцина.

«Все Полесье, — писал он, — уже в руках князя, который, не ожидая нападения Сапеги, сам поспешно идет на него».

«И пан Сапега будет разбит!» — подумала девушка.

Между тем, точно ласточка, предвестница весны, прилетела весть из другой части Речи Посполитой. Она прилетела поздно на эти приморские окраины, но зато блистала всеми радужными красками чудесной легенды первых веков христианства, когда по земле еще ходили святые, давая свидетельства правды и справедливости.

— Ченстохов! Ченстохов! — повторяли все уста. Все сердца грела эта весть, как весеннее солнце греет цветы. — Ченстохов защитился!

Видели ее, Царицу Польши, осенявшую стены обители своей небесной ризой. Смертоносные гранаты падали к ее святым стопам, ласкаясь, как домашние собаки; у шведов отсыхали руки, мушкеты прирастали к лицам, и, наконец, они отступили со стыдом и страхом.

Даже чужие люди, услышав эту весть, падали друг к другу в объятия и плакали от радости. Другие жалели о том, что эта весть пришла так поздно.

— А мы-то здесь плакали, страдали и мучились так долго, не зная, что нам надо было радоваться…

Затем загремели громы по всей Речи Посполитой, от Черного моря до Балтики, и дрогнули оба моря. Верный и благочестивый народ, точно буря, подымался на защиту своей Царицы.

Все сердца исполнились бодрости, взоры загорелись новым огнем; то, что казалось раньше страшным и непреодолимым, теперь таяло у всех на глазах.

— Кто его победит, — говорил мечник девушке, — кто устоит перед ним — Пресвятая Дева!!

Оба они целые дни молились и благодарили Бога за то, что он сжалился над Речью Посполитой, и вместе с тем перестали сомневаться в собственном спасении.

О Богуславе долгое время не было никаких известий; он точно в воду канул вместе со своим войском. Оставшиеся в Таурогах офицеры стали беспокоиться и тревожиться за свою участь. Они предпочли бы известие о поражении этому глухому молчанию. Но никакие известия не могли дойти до них: именно тогда-то страшный Бабинич шел с татарами впереди князя, перехватывая всех гонцов.

XX

Но вот однажды в Тауроги привезли под конвоем панну Анну Божобогатую-Красенскую.

Браун принял ее очень любезно, и не мог поступить иначе, так как получил письмо от Саковича за подписью самого князя, в котором ему предписывалось относиться с возможно большей предупредительностью к фрейлине княгини Гризельды Вишневецкой.

Панна была очень бойка; с первой же минуты после приезда она стала сверлить глазами Брауна, и угрюмый немец расшевелился, точно пришпоренная лошадь.

Вскоре она стала командовать и другими офицерами и распоряжаться в Таурогах, как у себя дома. В тот же день, вечером, она познакомилась с Оленькой, которая хотя и посматривала на нее сначала недоверчиво, однако была предупредительна к ней, надеясь узнать от нее какие-нибудь новости.

И у Ануси их оказалось немало. Разговор начался с Ченстохова, так как этими новостями более всего интересовались таурогские узники.

Мечник даже подставлял ладони к ушам, чтобы не проронить ни одного слова, и только по временам прерывал рассказ Ануси возгласами:

— Слава в вышних Богу!

— Странно, — сказала наконец приезжая панна, — что до вас только теперь дошло известие о чудесах Пресвятой Девы. Это ведь было уже давно; тогда я жила еще в Замостье и пан Бабинич еще не приезжал… Эх, это было много недель назад. А потом шведов всюду стали бить: и в Великопольше, и у нас, а больше всех пан Чарнецкий, одно имя которого обращает их в бегство.

— А, пан Чарнецкий! — воскликнул, потирая руки, мечник. — Он им перцу задаст! Еще на Украине мне говорили о нем как о великом воине!

Ануся только оправила ручками платье и сказала небрежным тоном, точно о каком-нибудь пустяке:

— Ого! Шведам уже конец!

Старый пан Томаш не мог удержаться и, схватив ее ручку, стал покрывать ее поцелуями — и маленькая ручка совсем утонула в его огромных усах.

— Красавица моя! Вашими бы устами мед пить… Не иначе как ангел приехал в Тауроги!

Ануся стала наматывать на пальчики концы своих кос, перевитых розовыми лентами, а затем, лукаво прищурившись, ответила:

— Далеко мне до ангела! Но уж коронные гетманы стали бить шведов, и все регулярные войска, и все рыцарство, и составили конфедерацию в Тышовце! И король примкнул к ней и издал манифест. И даже мужики шведов бьют… и Пресвятая Дева благословит…

И она не говорила, а щебетала, как птичка. И от этого щебетанья размякло сердце мечника, и хотя некоторые известия он уже слышал раньше, он разревелся как зубр от радости. По лицу Оленьки покатились тихие, крупные слезы.

Видя это, Ануся, добрая по природе, подбежала к ней и, обняв ее за шею, быстро заговорила:

— Не плачьте, ваць-панна, мне вас жаль, и я не могу смотреть! Чего вы плачете?

В ее словах было столько искренности, что недоверие Оленьки сейчас же исчезло; но она расплакалась еще сильнее.

— Вы такая красавица, ваць-панна, — утешала ее Ануся, — чего же вы плачете?

— От радости, — ответила Оленька, — но и от горя, ибо мы здесь в тяжкой неволе и не знаем, что ждет нас завтра…

— Как? У князя Богуслава?

— Да, у этого изменника! Еретика!! — крикнул мечник.

Но Ануся ответила:

— То же самое, стало быть, и со мной случилось, а я не плачу! Я не отрицаю, ваць-пане, что князь изменник и еретик, но он учтивый кавалер и почтителен к женщинам.

— Дай бог, чтобы его в аду так же почитали! — возразил мечник. — Вы, панна, его еще не знаете, он к вам не приставал, как к этой панне. Это архишельма, а второй шельма — Сакович. Дай бог, чтобы пан Сапега погубил их обоих.