Потоп

Кетлинг, в котором была душа шотландского горца, полная меланхолии, обожал и боготворил Оленьку, Анусю же невзлюбил с первого взгляда. Она платила ему тем же и вознаграждала себя кокетничаньем с Брауном и со всеми остальными, не исключая и самого мечника россиенского.

Ануся скоро признала превосходство своей подруги и со всей откровенностью говорила мечнику:

— Она двумя словами скажет больше, чем я своей болтовней за весь день.

Одного только недостатка не могла исправить серьезная панна в своей легкомысленной подруге — кокетства. Стоило только Анусе услышать звон шпор в коридоре, как она сейчас же вспоминала, что что-то забыла, хочет что-то посмотреть, хочет узнать новости о Сапеге, выбегала в коридор, вихрем мчалась навстречу офицеру и, наткнувшись на него, говорила:

— Ах, как вы меня напугали!

Потом начинался разговор, панна теребила пальчиками передник, поглядывала исподлобья, строила разные гримаски, перед которыми не могли устоять самые твердые сердца.

Оленьку особенно злило это кокетство, потому что через несколько дней после их знакомства Ануся призналась ей в тайной любви к Бабиничу. Они часто об этом говорили.

— Другие, точно нищие, умоляли меня о любви, — говорила Ануся, — а он, этот орел, охотнее смотрел на своих татар, чем на меня, а говорил со мной всегда так, точно приказывал: «Выходите, ваць- панна!..», «Кушайте, ваць-панна!..», «Пейте, ваць-панна!» Нельзя сказать, чтобы он был груб, нет; он был даже заботлив ко мне. В Красноставе я подумала: «Не смотришь на меня — ладно. Вот увидим!» А в Лончной я уже была по уши влюблена… То и дело смотрела в его серые глаза, и когда, бывало, он засмеется, и я радовалась, точно я была его невольницей.

Оленька поникла головой. И ей вспомнились серые глаза. И тот говорил так, точно вечно командовал, и у него была такая же удаль, только совести не было и страха Божьего.

Ануся, отдавшись воспоминаниям, продолжала:

— Когда он с буздыганом несся на коне по полю, мне казалось, что это орел или гетман какой! Татары боялись его как огня. Куда бы он ни являлся, все ему повиновались. Многих достойных кавалеров видела я в Лубнах, но такого, которого бы я так боялась, я еще никогда не видала.

— Если Бог судил его тебе, он будет твой, а что он не любит тебя, я этому не верю…

— Немножко и любит, может, но немножко… другую больше. Он сам не раз говорил: «Счастье ваше, что я ни забыть, ни разлюбить не могу, а не то лучше бы козу на сохранение волку отдать, чем мне такую панну!»

— Что же ты ответила?

— Я сказала так: «Почем вы знаете, что я бы вас полюбила?» А он ответил: «Я бы спрашивать не стал!» Ну и что поделаешь с таким? Дура та, которая его не любит! У нее, верно, черствое сердце! Я спрашивала, как ее имя, но он не захотел сказать «Лучше, говорит, этого не касаться, это моя рана, а другая рана — Радзивиллы-изменники!» И лицо у него становилось таким страшным, что я готова была от него в мышиную нору спрятаться… Я его боялась! Да что говорить, он не для меня, не для меня!..

— Помолись за него и за себя святому Николаю. Мне тетка говорила, что это лучший покровитель в таких случаях. Смотри только, не прогневай его, кокетничая с другими!

— Больше не буду, только чуть-чуть… вот столько! Вот столько!

И Ануся показывала на мизинце, насколько она позволит себе кокетничать, чтобы не разгневать святого Николая.

— Я делаю это не из пустой шаловливости, — объясняла она мечнику, которого тоже начало злить ее кокетничанье, — это необходимо потому, что, если нам офицеры не помогут, нам никогда не выбраться отсюда.

— Ну, с Брауном вы не сладите!

— Браун уже влюблен, — ответила она тоненьким голосом, опуская глазки.

— А Фитц-Грегори?

— Влюблен, — ответила она еще более тоненьким голоском.

— А Оттенгаген?

— Влюблен.

— А фон Ирбен?

— Влюблен.

— А чтоб вас! Вижу я, ваць-панна, с одним Кетлингом вы не справились.

— Терпеть я его не могу! Зато с ним кто-то другой справился! Мы у него разрешения спрашивать не будем!

— И вы полагаете, ваць-панна, что, если мы захотим бежать, они мешать не будут?

— Они с нами пойдут! — сказала она, щуря глазки.

— Так зачем же мы здесь сидим? Бежим хоть сегодня!

Но на совещании, которое состоялось потом, все признали, что надо ждать, пока не решится судьба Богуслава и пока пан Сапега или пан подскарбий не подойдут к Жмуди. Иначе им грозила гибель даже от своих. Присутствие иностранных офицеров не только не могло их защитить, но еще увеличивало опасность, так как простой народ так ненавидел иностранцев, что беспощадно убивал всякого, кто был одет не по- польски. Польские сановники, которые носили заморскую одежду, не говоря уже об австрийских и французских дипломатах, не могли разъезжать иначе, как под защитой сильных отрядов.

— Уж вы мне верьте, ведь я проехала через всю страну, — говорила Ануся, — в первой же деревне, в первом же лесу повстанцы перережут нас, даже не спросивши, кто мы такие. Бежать можно только в польский лагерь.

— Но ведь у меня будет собственная «партия».

— Но пока вы ее соберете, пока вы доедете до своей деревни, вам уже срубят голову.

— Скоро мы должны получить известия о князе Богуславе?

— Я велела Брауну сейчас же мне сообщить.

Но Браун долгое время ничего не сообщал.

Зато Кетлинг начал навещать Оленьку, так как она, встретив его однажды, первая протянула ему руку. Молодой офицер толковал это глухое молчание не в пользу князя. По его мнению, князь, особенно имея в виду курфюрста и шведов, не стал бы молчать и о малейшей удаче и скорее преувеличил бы ее размеры, чем умолчал.

— Не думаю, чтобы он был разбит совершенно, — говорил молодой офицер, — но, наверно, его положение очень затруднительно, и он не может найти выхода.

— Все известия доходят до нас так поздно, — ответила Оленька, — лучшее доказательство — Ченстохов, о чудесном спасении которого нам рассказала только панна Божобогатая.

— Я, панна, знал об этом уже давно, но, как чужеземец, не понимал того значения, какое имеет эта святыня для поляков, и поэтому ничего не говорил вам об этом. Ведь во время большой войны часто бывает, что какой-нибудь маленький замок устоит или отразит несколько штурмов, но этому обыкновенно не придают никакого значения.

— А весть об этом была бы для меня самой радостной новостью.

— Я вижу, что поступил плохо, ибо, судя по тому, что я слышу теперь, эта оборона — вещь очень важная и может повлиять на ход всей войны. Что же касается княжеского похода на Полесье, то это другое дело. Ченстохов далеко, а Полесье ближе. Когда вначале князю везло, вы помните, как скоро приходили известия… Поверьте мне, панна, хотя я и молод, но служу с четырнадцати лет, и у меня есть опыт: эта тишина — очень плохой признак.

— Скорее хороший, — возразила девушка.

— Пусть хороший, — сказал Кетлинг. — Через полгода истекает срок моей службы… Через полгода я буду свободен от присяги…

Через несколько дней после этого разговора были получены наконец известия.

Привез их пан Бес, герба «Корнут». Это был польский шляхтич, который с малолетства служил в иностранных войсках и почти забыл польский язык. И в душе у него не осталось ничего польского, потому он и был так привязан к князю. Отправляясь в Кролевец с важным поручением, он остановился в Таурогах лишь для того, чтобы отдохнуть.