Потоп

скажу вам лишь то, что если б я сам захватил ваши имения и потом узнал, что Сакович поднял против меня дело, то я бы предпочел уступить их ему добровольно, так как с ним шутки плохи.

— Только бы пан Сакович согласился помочь сироте.

— Будьте только с ним поласковее, и он все для вас сделает, ибо ваша красота запала ему в самое сердце. Он только и делает, что ходит и вздыхает…

— Разве могу я кому-нибудь запасть в сердце?

«Шельма девчонка!» — подумал князь. И громко прибавил:

— Пусть сам Сакович объяснит вам, как это случилось. А вы будьте только с ним поласковее; он хороший человек и знатного рода, таким пренебрегать не советую!

XXII

На следующий день князь получил письмо от прусского курфюрста с просьбой поспешить в Кролевец и принять начальство над вновь набранными войсками, которые должны были идти на Мальборг и Гданьск. В письме сообщалось и о смелом походе Карла-Густава на юг Речи Посполитой. Курфюрст предвидел неудачу этого похода и потому старался собрать как можно больше войска, чтобы, в случае нужды, стать необходимым для той или для другой стороны и продать подороже свою помощь и повлиять на ход войны. А потому он торопил молодого князя и вслед за первым гонцом послал второго, который прибыл в Тауроги на двенадцать часов позднее.

Князю нельзя было терять ни минуты, нельзя было даже отдохнуть, несмотря на то что лихорадка вернулась с прежнею силой. Надо было ехать. Он позвал Саковича и сказал ему:

— Быть может, придется девушку и мечника перевезти в Кролевец. Там мне легче будет справиться с этим ненавистным мне человеком; а ее, если я буду здоров, я возьму с собой в лагерь — довольно этих церемоний!

— Это хорошо; численность вашего войска может увеличиться! — ответил, прощаясь с князем, Сакович.

Спустя час князь уехал, и в Таурогах остался полным хозяином пан Сакович, который признавал над собой только одну власть — Ануси Божобогатой. И он стал сдувать каждую пылинку у ее ног, как это делал раньше князь перед Оленькой. Сдерживая свою дикую натуру, он был с ней необычайно вежлив, предупреждал все ее желания, угадывал все ее мысли и вместе с тем держался вдалеке, как подобало светскому кавалеру, который добивался руки и сердца панны.

А ей, надо признаться, нравилось царствовать в Таурогах; ей приятно было думать, что, как только наступал вечер, в залах нижнего этажа, в коридорах, в цейхгаузе, в саду, еще покрытом снежным инеем, раздаются вздохи старых и молодых офицеров; нравилось, что даже астролог вздыхает, глядя на звезды со своей одинокой башни, что даже мечник вздохами прерывает молитву.

Несмотря на свою прекрасную натуру, она все же была рада, что вздохи эти относятся не к Оленьке, а к ней; это радовало ее даже тогда, когда она думала о Бабиниче; она чувствовала свою силу, чувствовала, что если никто не мог устоять перед чарами ее глаз, то и в его душе они должны были оставить неизгладимый след.

«Ту он забудет, иначе быть не может! Там ему платят неблагодарностью! А когда это случится, он знает, где меня искать, и поищет… разбойник этакий!»

И она грозилась в душе: «Подожди! Уж я тебе отплачу, прежде чем обрадую!»

Хотя она и недолюбливала Саковича, но ей было приятно его видеть. Правда, он оправдался перед нею в измене так же, как Богуслав перед мечником. Он говорил, что мир со шведами был уже заключен, Речь Посполитая должна была уже отдохнуть и расцвести, но пан Сапега все испортил, сводя личные счеты.

Ануся, не слишком разбираясь во всех этих делах, слушала только одним ухом. Зато ее поразило нечто другое в словах ошмянского старосты.

— Биллевичи, — говорил он, — кричат благим матом и жалуются на какие-то обиды и неволю, хотя здесь с ними ничего дурного не случилось. Князь не отпускал их из Таурог, заботясь о них же, так как в версте от ворот им грозила гибель от бродяг и разбойников. Не отпускал он их и потому, что полюбил панну Биллевич. Но разве можно упрекать его за это? Кто на его месте, терзаясь муками любви, поступил бы иначе? Как столь могущественный пан, он мог бы дать себе волю, но он хотел жениться, возвысить ее до своего княжеского достоинства, осчастливить и возложить на ее голову корону Радзивиллов. И за это они, неблагодарные, возводят на него всякие обвинения, пятная этим его славу и честь…

Ануся, не слишком ему веря, в тот же день спросила у Оленьки, правда ли то, что князь хотел на ней жениться? Оленька этого не отрицала и объяснила причины, почему она отказала. Ануся согласилась с ней, но подумала, что Биллевичам было вовсе не так тяжело в Таурогах и что князь и Сакович вовсе не такие изверги, как рисовал их мечник.

И когда пришли известия, что пан Сапега и Бабинич не только не идут к Таурогам, но двинулись ко Львову за шведским королем, Ануся сначала рассердилась, но потом решила, что раз их нет, то ей незачем бежать из Таурог, так как она рискует жизнью, а в лучшем случае, вместо спокойного пребывания здесь, ее ждет полная опасностей неволя.

По этому поводу между нею, мечником и Оленькой происходили постоянные споры; но и они должны были признать, что уход пана Сапеги очень затрудняет бегство, если не делает его совершенно невозможным; в стране все росло волнение, и никто не мог быть уверен в завтрашнем дне. Впрочем, если бы они и не согласились с Анусей, то бегство без ее помощи, при бдительности Саковича и других офицеров, было бы невозможно. Один Кетлинг был им предан, но его нельзя было уговорить ни на что, не согласное с долгом службы; кроме того, он часто уезжал, так как Сакович высылал его, как опытного и способного офицера, против вооруженных отрядов конфедератов и разбойников.

А Ануся чувствовала себя все лучше.

Спустя месяц после отъезда князя Сакович сделал ей предложение, но хитрая девушка ответила, что она его не знает, что о нем говорят разное, что она не успела еще полюбить его, что без разрешения княгини Гризельды она замуж выйти не может, и, наконец, что хочет испытать его и потому просит подождать год.

Староста подавил свой гнев, но велел в тот же день дать одному из рейтар тысячу розог за какую-то пустячную провинность… Несчастный умер… Но все же Сакович должен был согласиться на условия Ануси. А она предупредила молодого старосту, что если он будет служить ей еще вернее и покорнее, то через год она, может быть, согласится, а может быть, и нет.

Так играла она с медведем, но уже настолько приручила его, что он даже не ворчал и лишь сказал однажды:

— За исключением того, чтобы я изменил князю, вы можете требовать от меня всего, даже того, чтобы я ползал на коленях!

Если бы Ануся знала, как страшно отражается его нетерпение на всей округе, она, быть может, не смела бы его дразнить. Солдаты и мещане в Таурогах дрожали перед ним, так как он наказывал их страшно за малейший пустяк. Пленники умирали в цепях от голода или пыток.

Не раз казалось, что этот бешеный человек, чтобы унять жар своей воспаленной любовью души, купал ее в крови… Иной раз он сам отправлялся в поход. Он побеждал всюду. Вырезал шайки мятежников, взятым в плен мужикам велел отрубать правые руки и отпускал их домой.

Тауроги, точно стеной, были окружены тем ужасом, который наводило на всех его имя. Даже более значительные отряды конфедератов не смели заходить дальше Россией.

Могильная тишина была кругом, а он из немецких бродяг и местных мужиков формировал все новые полки, которые содержал на деньги, выжатые из мещан. Силы его росли на тот случай, если бы пришлось идти на помощь князю в решительную минуту.

Более верного и страшного слуги Богуслав не мог бы найти.

Но зато на Анусю Сакович смотрел своими страшными бледноголубыми глазами все нежнее и играл ей на лютне.