жизнь. Никогда не предполагал, что изобразительное искусство обладает такой магической силой», – думал Виктор.
– А это – моя любимая работа. Ты этого ещё не видел, – торжественно произнесла Лена, вытаскивая очередной подрамник.
У Виктора от неожиданности перехватило дыхание. С фотографии на него смотрела Лена. Она была обнажена, стояла в высокой траве, чуть согнув опущенные руки в локтях и повернув ладони к небу, будто желала уловить ими что-то невидимое.
– Нравится? – с ожиданием спросила девушка.
Виктор растерянно кивнул:
– Да.
– Тебя смущает, что я без одежды? Угадала? – Она улыбнулась, и в её глазах Смеляков увидел нечто особенное, будто ей была открыта некая тайна, позволявшая ей чувствовать себя убеждённее и мудрее Виктора.
– Вообще-то я не привык к такому… Вдобавок… Знаешь, посторонние женщины – это одно, а ты всё- таки доводишься женой моему товарищу… И потом… Тебя, что ли, брат в таком виде заснял?.. Как так? Ты же сестра… И вот так раздеться перед братом…
– И что? – Её губы дрогнули, улыбка слегка угасла. – Разве ты не понимаешь, что это не я?
Она побарабанила пальцами по фотографии.
– Но это ты, – ещё больше растерялся Смеляков, не в силах отвести взгляд от девичьей наготы. Мягкое треугольное затемнение внизу живота притягивало к себе его глаза. Он тяжело вздохнул, не зная, как себя вести.
– Нет, Виктор, ты не понимаешь. – Лена постучала себя в грудь. – Вот она я, а это, – она опять поцокала ногтем о подрамник, – это модель. Я привела тебя к художнику, понимаешь? Не модель, а я привела тебя к художнику. И я же, то есть человек, восторгаюсь искусством… И этим снимком, в частности. И я не вижу себя на этой фотографии, потому что в жизни я не бываю такой. У меня нет такого взгляда, такой изящной гибкости. Я обыкновенная. Но он, – она указала на дверь кухни, где громыхал чайником Александр, – видит во мне что-то особенное. И он умеет перетащить всё это на бумагу с помощью фотокамеры…
– Оно, конечно, так, – слабым голосом согласился Виктор, – но всё-таки…
– Ты боишься наготы, – с оттенком печали произнесла она.
– Прости, а Борис видел эту фотографию?
– И другие тоже.
– И что он сказал? Не возмутился?
– Почему нормальный человек должен возмущаться произведением искусства? – с заметной жёсткостью парировала Лена. – Ему понравились эти работы, хотя в его глазах я заметила что-то нехорошее… Этакий всплеск ревности…
– Вот видишь!
– Почему-то мужчины считают, что в искусстве нагая женщина вообще – это хорошо, но жутко не любят, чтобы этой нагой женщиной была их жена.
В комнату вошёл Александр. В одной руке он нёс дымящийся чайник, обмотав его ручку полотенцем, в другой – тарелку с толсто нарезанной докторской колбасой.
– Голых баб обсуждаете? – равнодушно спросил он.
– Витя, похоже, шокирован, – расстроенно доложила Лена.
– Ты презираешь женскую красоту? – по-прежнему бесцветно задал вопрос Александр.
– Почему ты так решил? Нет, красота – это…
– Это то, что наше общество стремится спрятать с глаз долой, – резко закончил фотограф.
– Ребята, вы не в ту сторону гнёте! – Смеляков взмахнул руками, останавливая собеседников. – Красота остаётся красотой, но существуют же определённые правила морали, этики и всё такое…
– Витя, объясни мне, непрошибаемому тупице, – с нескрываемой иронией проговорил Александр, – кто вправе решать, где заканчивается приличное и начинается неприличное? Почему я, мужчина, имею право валяться с голой грудью на общественном пляже, а женщина не имеет такого права? Почему её грудь менее прилична, чем мужская? Кто провозгласил эту чёртову мораль?
– Так уж повелось.
– И ты считаешь, что ничего не надо менять?
– Ну…
– Если что-то происходит из века в век, то этого не надо менять? Я тебя верно понял?
– Пожалуй.
– А как же Великая Октябрьская революция? – вдруг недобро спросил фотограф.
– При чём тут революция? – Виктор почувствовал, что его загоняют в угол, он не умел вести таких разговоров.
– Но ведь жизнь в России текла своим чередом, всё шло своим порядком, а затем припёрлись революционеры и перевернули социальное устройство с ног на голову. Теперь в нашей стране все кричат во весь голос, что монархическое устройство было ужасным, несправедливым, античеловечным. И вот в СССР провозглашаются новые ценности, новые понятия. Но кто же определяет их, по-твоему? И на каком основании?
– Ты диссидент? – спросил нахмурившись Смеляков.
– Я художник, – ответил Александр. – Художник должен творить от сердца, а не отталкиваться от лозунгов революционеров и контрреволюционеров. Если честно, то меня не интересует социальное устройство. Я не примазываюсь ни к кому. Понимаешь? Моя потребность – творчество. И не моя вина, что в основе творчества непременно лежит свободомыслие, собственное суждение, собственное решение. К сожалению, обычно это вызывает неприязнь властных структур. Но я не бунтарь. Ни в коем случае не бунтарь.
– И всё же ты бунтуешь. – Виктор кивнул на фотографии с обнажёнными женщинами. – Ты делаешь то, что может вызвать недовольство.
– Чьё недовольство? Партии? Закона? – Александр ухмыльнулся. – Так я же не для них работаю, а для себя.
– А живёшь на что? Страна даёт тебе возможность работать, а ты пользуешься этой возможностью в своих интересах…
– Нет, друг мой ситный. Я тружусь в фотоателье, шлёпаю фотокарточки на паспорт и прочие документы. И никого я не обманываю, ничего не приворовываю. Работаю столько, сколько требует от меня государство. А свободным творчеством я занимаюсь в моё свободное время и на моей личной территории… – Александр заметно разволновался. – Что же касается, как ты изволил выразиться, бунта в моих фотографиях, то разве я не имею права фотографировать то, чем мы окружены и чем полна природа? Если ты запрещаешь мне изображать женскую задницу, то почему ты не запрещаешь фотографировать женский рот? И то и это – одинаково физиологично. И то и другое можно изобразить вульгарно, а можно – очаровательно. Но ты, соглашаясь с тем, что мои работы прекрасны, всё же стыдливо потупляешь взор. Не в моих фотографиях дело, а в твоей голове. Ты, как я понимаю, выступаешь за социалистический реализм. Но растолкуй мне, почему человек в рабочей спецовке – это реализм и младенец, сосущий грудь матери, – тоже реализм, а вот обнажённая женщина, наполненная сладострастием, – это уже не реализм, а порнография…
– Надо подумать. Не могу ответить тебе сразу, затрудняюсь…
– Все вы такие… Ладно, давай пить чай, что ли, – сказал фотограф, опять погружаясь в самого себя. – У меня, правда, только колбаса есть, сейчас ещё хлеба принесу… Эх, Виктор, жизнь надо любить, а не клеймить её позором…
– Ну что? – улыбнулась Лена, когда её брат вышел из комнаты.
– Он меня просто задавил, – признался Смеляков.
– Он как трактор, да?.. Вообще-то обычно он отмалчивается.
– Признаюсь, такого напора я не ожидал. Собственно, я вообще не был готов к спору. Я же просто из любопытства пришёл. Очень уж меня задело: есть, оказывается, удивительно талантливые фотографы, а я не только имён их не знаю, но вообще о фотографии как об искусстве никогда не думал. Зато теперь, мне кажется, я понимаю, почему ты вышла замуж за Бориса. Он внутренне очень похож на твоего брата. Такой
