уговаривал Борода.
— Зачем? Мне ничего не надо.
— Откуда ты знаешь, милок? Слушайся-ка лучше старших.
Ломас сдался. И тогда началось; раз десять на день слышалось:
— Слетай, орел, притащи ломтик ветчины, что у нас там хранится…
Ломтик исчезал в его ненасытной утробе.
— Пожуй и ты чуть-чуть, милок. Только гляди не налегай! — и Борода разражался раскатистым хохотом.
Борода таскал его по кафе, киношкам, игорным домам. И всякий раз Ломас предупредительно хватался за бумажник.
— Не сердись, орел, платить будешь ты.
Аугусто с любопытством приглядывался к Бороде. Видел, как тот слоняется из стороны в сторону, что-то высматривая, вынюхивая. «Знаешь, милок, лучше тебя нет никого на свете», — вдруг ошарашивал он очередную жертву. «Интересно, что он собирается выудить у этого бедняги?» — размышлял Аугусто. Борода безошибочно достигал цели. Его обычная тактика заключалась в дружеском похлопывании по плечу, шуточках, двух-трех льстивых словах. И всякий раз действовала безотказно. У Бороды была удивительная способность завоевывать доверие людей. Если он к тому же еще старался, то отказать ему было решительно невозможно. Настолько велика была сила его обаяния. Он был законченным эгоистом, и обаяние его было мнимым, но поразительно действенным.
У марокканца, торговавшего горячим шоколадом при входе в казарму, он ежедневно выманивал бесплатно две или три чашки.
— Ну как, земляк? — И Борода обнимал марокканца на шею и дружески прижимал его голову к своему брюху. — Лучше тебя во всем мире не сыщешь. Поднеси-ка, милок, чашечку. Гляди, земляк!
И Борода залпом опорожнял чашку кипящего шоколада.
— Да ты просто герой! — восклицал потрясенный торговец, тараща глаза.
В ответ Борода только испускал свои раскатистые «хо, ко, ко, хо!» Вместе с ним смеялся и марокканец.
— От моего смеха он лишается рассудка, — подшучивал Борода.
Надо сказать, что капрал прямо-таки излучал симпатию. И Аугусто чувствовал это на себе. Но Борода явно злоупотреблял своей силой, и это раздражало Аугусто. Он чванился перед глупцами, помыкал слабыми. И Аугусто в конце концов стал его ненавидеть.
Однажды они чуть было не подрались. По пути из Африки на фронт их часть остановилась в Эстремадуре. Там прошло пятнадцать незабываемых дней. Аугусто тесно сдружился с Патрисио и Луисой. Разместились в недостроенном помещении. По-видимому, его предназначали для фабрики, а может быть и для церкви, поскольку там был огромный неф с балконом, походившим на хоры. Пол был выложен каменными плитами. Холод стоял жуткий. Саперы и связисты помещались на хорах.
Утром и вечером они ходили на учение. Учения проводил капрал Родригес, высокий разбитной парень, красивый, неизменно веселый, решительный, немного нагловатый. С того самого момента, как двинулись на фронт, он не снимал с шеи синего платка в белую горошину. Это украшение, которое на любом другом показалось бы не только неуместным, но и смешным, на Родригесе выглядело даже шикарно. На улицах женщины на него засматривались. Родригес заигрывал с ними с развязностью мужчины, уверенного в своем успехе. Только необычная доброта командира могла сносить этот скандально отклоняющийся от устава платочек Родригеса.
— Придется дать тебе несколько нарядов вне очереди, — однажды сказал ему командир. — Немедленно сними эту грязную тряпку!
— Простите, господин майор, но если ваша милость отнимет у меня этот гребень, то из петуха я превращусь в курицу.
Командир не смог удержаться от улыбки, и Родригес по-прежнему продолжал щеголять в своих горохах.
Родригес и Аугусто скоро стали добрыми приятелями.
— Послушай, Родригес, я отправляюсь с саперами. Я сыт по горло всеми этими учениями.
— Делай как знаешь, — отвечал капрал.
— Смотрите, не впутайте нас в историю, — вмешался Руис.
— А ты помалкивай!
— Говорю для вашего же блага. По мне — хоть к черту на кулички, но если об этом разнюхает командир…
— Ничего не разнюхает, если какой-нибудь наушник не донесет. К тому же… он и так все знает.
— Ладно, ладно, что до меня…
И вот он отправлялся с саперами, заходил в бары и таверны, играл в кости, волочился за женщинами.
По ночам, после отбоя, они удирали из расположения. Шлялись по публичным домам, затевали скандалы. Никто не решался с ними связываться. Командир терпел их ночные похождения. «Скоро все это и так кончится», — рассуждал он. Он был вообще человеком добродушным, да к тому же еще любил своих ребят. Иногда он сталкивался с солдатами в кафе. Подзывал Патрисио, Бороду, Гусмана…
— Слушаю, господин майор!
Щелкая каблуками, они вытягивались по стойке «смирно». Командир улыбался. Ему нравились эти парни.
— Вы просто банда мошенников! Ну-ну! Спокойной ночи!
Вот и на сей раз они, как обычно, вернулись около двух часов ночи. Казарма была погружена в молчание. Слышался только храп. С балкона свисал фонарь. Борода перегнулся через балюстраду. Увидел внизу Касимиро. Касимиро был простоватым пареньком, с комичнейшей и до того бледной физиономией, что она казалась припорошенной мукой. Вдобавок он еще и заикался. Все в батальоне любили его. Соленые шутки товарищей он переносил беззлобно, даже с улыбкой. Был вежлив и услужлив. Борода нередко потешался над ним.
Аугусто сразу уразумел отвратительную шутку капрала, когда услышал возглас Касимиро.
— Что… что там такое? Ах ты!.. Борода сверху мочился на Касимиро.
— Ах ты боров проклятый! — и Аугусто сильным ударом отбросил его в сторону.
— А тебе что!
— А то, что ты издеваешься над Касимиро только потому, что он не может дать тебе сдачи.
— Над Касимиро? Да я никого не испугаюсь!
— Может быть, и меня? — полез в бутылку Аугусто.
— Оставьте свой пыл для фронта, — вмешался Луиса.
— Черт возьми! Неужели нельзя…
— Будет, будет вам! — сказал Патрисио, становясь между Бородой и Аугусто, продолжавшими переругиваться. С тех пор отношения их испортились.
Аугусто бесцельно бродил по вершине холма, пока наконец его не окликнули Луиса и Патрисио.
— В чем дело?
— Тебе удалось хоть чуточку поспать? — спросил, ежась от холода, Патрисио.
— Нет.
— Мне тоже, — утешил их Луиса. — С вечера я, правда, немного вздремнул.
Аугусто взглянул на него. Улыбнулся. В эту первую фронтовую ночь заснуть могли, понятно, очень немногие, и среди этих немногих — Луиса и Борода. Но, конечно, Луиса никогда в этом не признается. Как будто такое признание было бы для него оскорбительным. Это был парень хитрый, себе на уме. Всегда он что-то прикидывал, ныл, охал, протестовал. Его прислали на фронт? Отлично. Но никто не может отнять у него права роптать.
Пошли на командный пункт в надежде получить какую-нибудь еду. Но полевая кухня еще не прибыла.
— Я бы удовольствовался и глотком воды, — сказал Аугусто, — во рту пересохло.
Повстречали Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть, который сидел на земле, уткнувшись подбородком в
