Толкин русскими глазами

широким массам. Толкин стал символом иной, запредельной жизни, вход в которую был открыт не каждому. Заметнее всего эта «причастность» проявилась в богатстве и разнообразии толкиновской поэзии и лирики, как уже существующей, так и все еще продолжающей создаваться.

В оде «Девочке, покупающей «Властелина колец» с книжного лотка» [49] рассказчик пытается отговорить девочку от покупки книги, разъясняя ей все последствия этого опрометчивого поступка:

Эй, девочка, послушай мой совет!
Весь этот Толкин — чепуха и бред.
Не покупай ты эту ерунду,
Возьми вон «Анжелику» иль «Бурду»…
Как ясны и чисты твои глаза!
Нет, Толкина читать тебе нельзя.
Послушай, я добра тебе хочу.
Ведь ты, прочтя, не скажешь: «Что за чушь!»
Ты втянешься. Для молодой души
Писанья эти хуже анаши.
Ты толкинешься, а потом начнешь
Искать себе подобных — и найдешь.
И вот тогда Господь тебя спаси:
Ты имя будешь странное носить,
Сошьешь прикид, изучишь эльфов речь,
Из деревяшки выстругаешь меч,
Эльфийскую нацепишь мишуру,
А там, глядишь, поедешь на Игру
И будешь бегать с луком по лесам,
Бить орков, танцы дивные плясать
И петь по вечерам «А Элберет…»
А дальше — хуже: в восемнадцать лет
Полюбишь толкиниста-дурака,
А он, как будто в средние века,
Нет, чтоб купить французские духи!
Начнет цветы дарить, читать стихи
И робко твои руки целовать.
Нет, чтобы сразу затащить в кровать!
А замуж выйдешь — ох, как нелегко
Жить паре толкинистов-дураков,
Которые и в слякоть, и в жару
Не к морю едут летом — на Игру.
Что ж, ты упряма. Дай тогда ответ:
Как выглядят вся эта блажь и бред
На трезвый и простой житейский взгляд?
Твои подруги и учителя,
Родители, родители друзей
Подумают впрямую о крейзе,
Сперва смеясь тихонько, а потом
Крутя открыто у виска перстом.
И это все: презренье и смешки,
Прилипшие навечно ярлыки
Мол, эскейпист, а по-простому — псих
За звездный свет и за волшебный стих
За мир, похожий на обрывок сна
Не слишком ли высокая цена?
Как, ты платить согласна?.. Видит Бог
Тебя я отговаривал, как мог.
Но, видимо, судьбу не обмануть.
Тогда все то, что я сказал, забудь.
Пред совестью своей теперь я чист.
Я сам уже семь лет как толкинист.
У нас тусовка… Да, по четвергам…
Да, в основном гитара, треп и гам.
Придешь? Ну, мне пора уже. Пока!
Тьфу, пятый раз у этого лотка!

Эта ода — по существу рифмованный символ приобщения к толкинизму, проявление первой стадии толкиномании, о которой писала в своей статье журналистка Кириллова. Жизнеописание русского толкиниста, содержащееся в оде, тем не менее, весьма точно.

Чувство принадлежности и тайной сопричастности к андерграунду было не единственным фактором, влиявшим на деятельность раннего русского толкиновского движения. Это было также ощущение революционности, существования иных ценностей — чувство, возникшее у М&К при чтении Толкина. В своей статье[50] по истории ролевых игр Владислав Гончаров выражает это так:

Чтобы понять, почему именно «Властелин Колец» стал культовой книгой, необходимо вспомнить кое- какие теоретические работы самого Толкина — в частности, его эссе «О Волшебных сказках». Там он прямо ведет речь о создании вторичных миров и об эскапизме. «Не о бегстве солдата с поля боя, но о бегстве узника из постылой тюрьмы». Расписавшись в нелюбви к современной машинной цивилизации, к прогрессу, порождающему в первую очередь бомбы и пулеметы, а также и к собственно «научной фантастике», Толкин сделал следующий шаг — сплел воедино лучшие образцы мирового эпоса, создав собственный «вторичный мир». Абсолютно сказочный, подчиняющийся совершенно иным законам, — но одновременно затягивающий, гипнотизирующий, подчиняющий своей воле.

Цитата Гончарова из эссе «О волшебных сказках» является еще одним примером русской адаптации привносимых извне идей. Толкин ничего не говорил о «постылой тюрьме». В оригинале сказано: «Они путают <...> Побег Узника с Бегством Дезертира» (T&L.54).

После развала Советского Союза, совершив побег из «тюрьмы» обязательного государственного атеизма, российское общество начало активные поиски новых духовных ценностей, призванных заполнить многолетний вакуум. Христианоподобное учение толкинизма привлекло многочисленных последователей и стало заметным социальным явлением в России. Это и не удивительно, поскольку нынешний социальный климат России имеет множество параллелей с социальным климатом Англии 30-х годов — времени, когда Толкин создавал свой легендариум.

В своей книге («Стремление к вере») Ричард Джонстон исследует влияние на творчество романистов 30-х годов изменений, происходивших в мире: от поствикторианского общества в значительной степени мифического, но, однако, отчетливо запомнившегося, упорядоченного и осмысленного»[51], общества, существовавшего прежде, чем мы осознали, что мировым войнам нужно присваивать порядковые номера, к современному шумному послевоенному миру. Этот послевоенный мир был неведом и изменчив. Джонстон видел «все более механизируемое и стандартизируемое «послевоенное»