общество, которое, казалось, отрицало ценность и роль личности, и писателей», стремящихся «восстановить силу и предназначение личности посредством веры»[52]. Католицизм и марксизм — две веры, которые, по мнению Джонстона, выбирали писатели того поколения для решения названных проблем.
Толкин, однако, не принадлежал к поколению, которое Джонстон описывает в своей книге. В отличие от других писателей, упоминаемых Джонстоном, Толкин воевал. Тем не менее, Толкин имеет с ними много общего. Описание поствикторианского общества у Джонстона как «в значительной степени мифического, но, однако, отчетливо запомнившегося» имеет неожиданный отклик в контексте легендариума Толкина. Цитата Джонстона из Кристофера Ишервуда, указывающая на «связь между мирами паблик скул[53] и исландских саг», применительно к Толкину звучит очень уместно. «Мир саги — это мир школьника, с его распрями, незатейливыми шутками, страхом темноты, выраженными в игре слов, загадках и сдержанных высказываниях»[54].
Столь же однозначно Толкин отвергал механизацию и стандартизацию общества, а хоббиты, как и сам Толкин, «не понимали, не понимают и не любят машин сложнее кузнечных мехов, водяной мельницы или ручного ткацкого станка» (Р. 19). Но, будучи набожным католиком и испытывая отвращение к марксизму, Толкин нашел третий путь, который побуждал его читателей «оставить в стороне недоверие» вместо того, чтобы вести к одной из двух доминирующих религий того времени.
Толкианство
Среди русских толкинистов не так уж мало тех, кто, прочтя Толкина, обратились в католицизм. И, как обычно, неофиты значительно более рьяны, чем верующие с детства. В конце октября 2002 г. на форуме крупнейшего русского толкиновского сайта Арды-на-Куличках[55] одна из них подняла вопрос о беатификации Дж. Р. Р. Толкина как прелюдии к канонизации и в качестве признания его заслуг, поскольку большинство новообращенных приняли христианство под влиянием творчества Толкина. В возникшей вслед за этим дискуссии на полном серьезе затрагивались юридические каноны и правила канонизации. Святой Джон Оксфордский[56]?
Во вступительной статье к русскому изданию романов Клайва С. Льюиса «За пределы безмолвной планеты» и «Переландра» Яков Кротов с глубоким пониманием объясняет феномен популярности толкинизма, сравнивая повествовательные подходы Льюиса и Толкина к теме Бога[57]. Подход Льюиса он считает «положительно богословским», а Толкина — «отрицательно богословским». «Круг ведь можно нарисовать, заштриховывая его плоскость черным, а можно — заштриховывая черным поле вокруг круглого кусочка чистого листа. Можно говорить о Боге: «Он — то-то и то-то» (и это всегда будет аллегорией, ибо все известные нам «то-то», даже самый свет и жизнь, сотворены Богом и Богом не являются). А можно говорить: «Бог — не то и не то»».
Выбранный Толкином путь «отрицательного богословия» не только приманчивее (хотя в отсутствие таланта этот путь может быть и занудным, и бездарным). Он не отпугивает необходимостью думать, искать затаенный смысл — ибо смысл целенаправленно и полностью изъят. Толкин действительно развлекает, не поучая — чего Льюис не смог избежать. Путь Толкина выгоднее богословски — ибо, не говоря ничего о Боге положительно, Толкин избегает риска ошибиться. <...> А Толкину вменять в вину нечего — ибо он ничего вообще не сказал. Известно, однако, что вакуум крепче соединяет две полусферы, нежели любые связи и цепи. Путь Толкина притягательнее не только кажущейся легкостью. Он поражает в самое сердце мир, который облечен в броню кокетливого религиозного целомудрия, который боится всякого слова о Боге, которому уже «плешь проели» повторением имени Христа, который склонен затыкать уши, слушая любую проповедь, заведомо почитая ее пошлостью. Наш мир — не одна из многих цивилизаций, а цивилизация, веками бывшая христианской, «переевшая» христианства (пресного, разумеется, то есть без Христа). Поэтому прямой или хотя бы аллегорический разговор на подобные темы в нашей культуре часто отпугивает слушателей, не начавшись.
Толкин, разумеется, не отпугнул российскую аудиторию. Легко представить, что объяснение Кротова следует из трактовки Джонстоном победы католицизма в противостоянии вероисповеданий в Англии 30-х годов. Религиозные верования, по мнению Джонстона, «легче допускают сосуществование скептицизма и веры. Однажды усвоенная, религиозная вера может пребывать почти вне поля зрения, иногда давая о себе знать, но в основном оставаясь на заднем плане — спасительной сетью против отчаяния. Политические убеждения, с другой стороны, требовали переднего плана, ограничивая возможности романистов рамками, которые, в конце концов, и обрекли их на поражение»[58].
В сегодняшней России, после дискредитации марксизма провалом советского социального эксперимента, рыночный капитализм и религия — то, к чему устремляется молодое поколение в поисках веры. Описанное Джонстоном брожение английского общества 30-х годов, основанное на многочисленных автобиографиях и воспоминаниях, можно с успехом применить и к России постсоветского периода 90-х годов. Джонстоновское описание «движения от уверенности к неуверенности, от порядка к хаосу, движения, которое индивидуум чувствует, но не в состоянии контролировать»[59] созвучно описанию Ириной Шрейнер современной России в ее докладе «Феномен ниеннизма», где она рассматривает ниеннизм в качестве ответа на полную невозможность «влиять на события и процессы, даже не происходящие в окружающем мире, а — формирующие окружающий мир».
При ближайшем рассмотрении материалы Круглого Стола («Профессор Толкин и его наследие»), на котором выступала Шрейнер, помогают проникнуть в суть и понять широту спектра русского поиска объекта веры в произведениях Толкина. Во вступительном слове Петр Чистяков (организатор мероприятия), охарактеризовал русский толкинизм как «явление необычайно многогранное, многоплановое, со своей непростой внутренней структурой». Широкий диапазон тем, обсуждавшихся в ходе заседаний, подтверждает его оценку.
Сравнение Марией Штейнман Толкина и К. С. Льюиса в ее докладе «Проза Толкина и Льюиса: формальное сходство и различная тематика», указывают на все увеличивающийся разрыв в популярности этих писателей. В то время как Льюис делал упор на философию, теологию и дидактику, Толкин создал свой собственный миф. Стремление попасть во «вторичное сознание» иного мира Толкина стало целью многих молодых россиян, и эта сторона явления русского толкинизма описывается как «неоязычество». Штейнман предполагает, что Толкин был бы весьма удивлен, услышав, как его называют «неоязычником», но проницательно замечает, что в гораздо большей степени имя Толкина связывается с молодежной культурой, чем с его философией.
Эту точку зрения, не сговариваясь, поддержали Петр Чистяков и Михаил Андреевич Сиверцев, обсуждавшие в своих докладах такой парадокс, как наличие русских «толкинистов», не читавших Толкина. Их мнение перекликается со словами Асмолова и Каменкович. Это и есть адаптация Толкина к русскому менталитету.
В своем докладе «Произведения Толкина: священные тексты или псевдоисторические хроники?» Петр Чистяков исследует статус толкиновских «псевдоисторических хроник» в русском толкинизме. «Движение изначально возникает вокруг текста, как бы «вырастая» из него. <...> Текст Толкина является своего рода связующим звеном между двумя пространствами: мира квазиисторического прошлого и современности». Русский толкинизм, однако, гораздо шире текста как такового. Чистяков утверждает, основываясь на современном опыте, что можно быть толкинистом, не читая Толкина. Эта, казалось бы парадоксальная ситуация объясняется тем, что толкиновская реальность оказывается гораздо обширнее текста, многие ее аспекты остаются за рамками повествования, будучи намеченными Толкином. Это означает, что, «поскольку текст и мир Толкина не тождественны <...>, то и погружение в тот мир возможно минуя собственно текст Толкина». Тексты, однако, сохраняют свой статус в качестве священных для движения, которое начинает функционировать самостоятельно, вне прямой связи с ними.
В прениях по докладу Чистякова Кэтрин Кинн отметила, что хотя и «существуют люди, которые воспринимают эти тексты как священные, но не надо это переносить на всех. Таких людей очень мало».
