Фома и Симон Петр склонили головы, Иоанн хотел было сказать что-то, но Иисус жестом остановил его:
– Мы возвращаемся домой, и ты, Иоанн, выступишь впереди нас, чтобы выполнить назначенное тебе дело. Готов ли ты к этому?
Тут пришла очередь Иоанна склонить голову в поклоне. Он покинул горный тибетский монастырь туманным утром следующего дня. Впереди у него были тысячи километров дорог и бесконечный, как свет, путь Иоанна-Крестителя, Предтечи, возвестившего миру о грядущем искуплении грехов всего человечества смертью лучшего из его сынов.
С приходом нового ветхозаветного 3788 года от рождения Адамова, в месяц Тевет, в возрасте 28 лет Иисус со своими последователями Фомой и Петром вернулся в Иудею, пройдя через Месопотамию, Сирию и войдя сперва в Галилею, где, по разумению странников, уже никто не смог бы узнать их, ведь прошло столько времени. Однако здесь они весьма крупно ошиблись. Встреча, предопределенная в непостижимом прошлом, встреча, вероятность которой была рассечена на две ровные половины и помещена на весы, состоялась бы во всяком ином случае, даже пересеки они границу в любом другом месте. Когда Иоанн, на полгода раньше достигший Иудеи, начал провозглашать скорое пришествие мессии, его речи вначале не особенно беспокоили Синедрион. Далеко не сразу в Синедрионе стало известно о содержании этих речей. Таких, кто выдавал себя за божественных посланцев, в то время было весьма много, как и положено в период угнетения, оккупации и неразберихи, а Иудея уже долгое время находилась в римском плену, и большинство евреев, в том числе и простых мирян, считали, что приход мессии неизбежен. Вот почему, когда донос «о некоем возмутителе именем Иоанн, прибывшем из земель дальних» лег перед первосвященником Синедриона Иосифом Киафой, он не придал ему сколь-нибудь весомого значения и буквально положил в «долгий ящик», то есть в сундук, где хранились подобные жалобы добровольных анонимов, писанные на пергаментах разной чистоты и стоимости. Киафе, однако, запало в память это имя, и спустя несколько дней, получив подряд уже два доноса на «Иоанна, народ возмущавшего» и «некоего Иоанна, родом не иначе ессея, так как носит власяницу ессейскую», он извлек из сундука тот, первый пергамент и внимательно перечитал содержание всех подметных пасквилей. Теперь он ясно видел, что все они написаны одним и тем же человеком, который к тому же не убоялся поставить в конце каждого доноса свою подпись «Иехуда из Кариота, верный раб и благочинец».
– Ишь ты, – усмехнулся Киафа, – отчего-то всякий подсыл и наушник спешит заверить в своем благочинии и покорности, выслуживается. Для такого человека оказанное ему с моей стороны внимание – то же что хозяйская цепь да кость для собаки, то есть осуществление разом всех желаний. А если еще и подкупить его, то вернее соглядатая мне не сыскать. Пожалуй, стоит послать за этим Иехудой, он может мне пригодиться.
Оказалось, что автор доносов ожидает своей участи внизу. Стоило Иосифу Киафе взглянуть на него, как цепкая память услужливо открыла страницу с записью о разгроме школы еретика Кадиша во время первосвященства Анана и прокураторства Аннея Руфа, случившегося около 15 лет тому назад в галилейском городе… Как же он называется?
– Эй! Не ты ли тот самый Иехуда из Арбелаха, который учился у отступника Кадиша в его богомерзкой ешиве?[30] Отвечай! – грозно сдвинул брови Киафа.
– Я, я, точно я! – запричитал доносчик. – Я, Адмор,[31] вовремя раскаялся и рассказал о всех темных делах, что там происходили на моей памяти.
– Да, я помню, – брезгливо поморщился первосвященник, – я тогда был служителем в Иерусалимском храме и слышал о той истории. Но позволь-ка, ведь доносчик из тебя получился дурной! Ведь тогда так никого и не схватили?
– Нет, Адмор, – с искренней досадой ответил Иехуда. – Но самые верные ученички, любимчики Кадиша, уплыли из Акко в неизвестном направлении, их нет более в Иудее, я в том готов перед вами, Адмор, поклясться. Тот ессей, который ныне ходит в долине Иорданской и смущает народ своими речами, говорил, что вскоре придет великий пророк, и будет он лицом молод, а душою стар, и принесет мир и обновление людям Израиля.
Киафа слабо отмахнулся от слов негодяя и, позевывая, ответил, что о таких «пророках» он слышит уже не в первый раз. Небывальщина и глупость, хотя этого смутьяна неплохо было бы изолировать. Он подумает, как это лучше сделать, чтобы не вызвать волнений или еще, чего доброго, восстания.
– Адмор, мне кажется, я знаю, о ком говорит этот смутьян из ессеев. Юношей с душою старика называл проклятый Кадиш своего любимого ученика по имени Йегошуа Хариди, сбежавшего на галере из Акко много лет назад. С ним были еще двое, Шимон Пирус и Фома Каллей по прозвищу «Близнец». Что, если так оно и есть, я прав и умник Шуки возвращается домой?
– И что с того? – Киафа подался вперед, искусно сыграл равнодушие, хотя внутри его все было вовсе не так уж спокойно. – Храм сложен из нерушимых камней, римляне не суют нос в дела веры нашей, так что беспокоиться по случаю возвращения какого-то там Йегошуа Хариди нет повода. Впрочем, ты прав, когда высказываешь мне свои опасения. Это свидетельствует о твоей верности Синедриону и нашей вере, завещанной Моисеем. Мне бы стоило наградить тебя, – проговорил Киафа, внимательно вглядываясь в лицо Иехуды, и с удовлетворением заметил, как при словах о вознаграждении глаза доносчика заметно оживились, радостно забегали. «Значит, все это правда, что он говорит. Значит, нет в том какой-нибудь неведомой мне хитрости. Значит, он не фанатик, а обыкновенный продажный негодяй, которого волнуют лишь деньги, а раз так, то на него можно положиться». – Прикажу давать тебе деньги каждый месяц. Приходи в мой дом тайно, по ночам. Чтобы никто не смог тебя распознать, скрой лицо свое под капюшоном. Как появится тот, о ком ты мне рассказал, немедленно беги ко мне с известием, и я скажу тебе, что надлежит сделать. – Киафа в задумчивости потрогал кончик своего крючковатого носа, придававшего ему некоторое сходство с ястребом-стервятником. – А ответь-ка мне на такой вопрос: где нынче все те, кто учился в ешиве Кадиша? Имеешь ли ты с ними какие-нибудь отношения?
– С некоторыми, Адмор. Но в точности знаю обо всех прочих, где и кто из них сейчас находится.
– И сколько их всего?
– Вместе со мной, Адмор, тех, кто учился у Кадиша, насчитывается тринадцать человек.
– Можешь ли назвать мне их имена?
– Да, Адмор, я с радостью назову тебе их. Это некий Шимон, сын Ионы, по прозвищу «Камень», младший брат его Андрей, братья Игаэль и Яков Зеведеевы, Луккац, который теперь живет в Вирсавии, Варфоломей Нафанаил из Каны Галилейской, Фома, Яков Алфеев, Фаддей Леввей, Симон Кананит, сын Клеопы, а также Савл Шауль, про которого говорят, что он утонул. Еще там были я и Шуки, итого тринадцать человек. Но я раскаялся, я был отдан туда ошибочно, и чем дольше я находился среди тех, чьи имена сейчас назвал, тем более невыносимым для меня становилось пребывание в ешиве. Я часто возражал старому Кадишу, когда он пытался заставить меня заучивать свои возмутительные ереси, а за это он приказывал мне простаивать у позорного столба целыми днями!
«Настоящий предатель, чье сердце ожесточено жаждой мести, а помыслы корыстны. Такой ощущает собственную ничтожность и жаждет сделаться хоть сколь-нибудь значительным лицом, жаждет пусть тайной, но власти. Такой пойдет до конца». – Киафа позвал слугу, велел принести вина, себе разбавленного, а гостю покрепче, помолчал немного, затем сказал:
– Твое здоровье, Иехуда из Кариота, верный сын Израиля, страж иудейский. Познакомься с этим Иоанном, и если предположения твои окажутся верными, если и впрямь ожидает он известного тебе Йегошуа Хариди, то дождись его и войди к нему в доверие. Я смогу возблагодарить тебя, Иехуда, смогу дать тебе то, чего не дала тебе вся твоя прежняя жизнь. Ступай…
Предатель поклонился и вышел. Киафа погрузился в долгие размышления, но в тот день так ни к чему определенному и не пришел. Решение явилось к нему много позже, уже после того, как Иехуда из Кариота принес весть о возвращении Шуки и двух его товарищей из дальних странствий…
Подход Иехуды к Христу произошел с легкостью необычайной, да и сам Иисус, увидев подле Иоанна фигуру, с детства ему знакомую, зеленоватые, словно подернутые тиной глаза Иехуды, его тонкую, почти несуществующую верхнюю губу, без тени и фальши подал ему руку, распахнул объятия, тогда как Петр и Фома этому возобновлению знакомства рады вовсе не были. Воспоминания о проказах прежнего
