скорчившись, за костылем и сопел, и зачем-то спешил досказать то, чего не успел сказать:
— Ведь не убить же я вас хотел, в самом деле, что вы? Я не знаю, чего хотел… может, царапину сделать…
— Ца-ра-пи-ну? — хрипло мычал внизу между койками Селенгинский.
— Да, царапину! А что же? Убить вас хотел, что ли? На что вы мне? — овладел и голосом и собой Бабаев. — Может быть, хотел, чтобы около вашего виска пуля также в дерево вмякла…
— Царапину?.
Селенгинский уже достал костыль. Он сидел теперь на койке совсем новый, дрожащий и страшный. Костыль он упирал в пол, чтобы на нем подняться, но он скользил. Сопя, он упер его в ножку соседней койки, с которой только что встал Бабаев, но койка отодвинулась вбок, загремев. И видно было, что нога его болела, и от боли он передергивал лицом и мычал.
Отодвинувшись еще на шаг, Бабаев стоял и ждал — вот встанет на костыле Селенгинский и пойдет к нему. Лихорадочно думал и все-таки не знал, что он тогда сделает.
Но Селенгинский не мог подняться. И Бабаев увидел вдруг, как быстро перехватил он этот белый, недавно оструганный костыль, поднял его за конец правой рукою, отмахнул назад… Бабаев отскочил, но костыль все-таки ударил его подлокотником в спину и загрохотал, упавши на пол.
— Вот! — выдохнул Селенгинский.
— Вот! — в тон ему крикнул Бабаев, хватая с полу костыль. Он быстро оглядел его, заметил черный сучок посередине, поставил наклонно на пол и изо всей силы ударил ногой против сучка. Костыль затрещал и сломался. — Вот, и вот, и вот! — сквозь зубы выпускал Бабаев, доламывая костыль. — Вот мы и сквитались, старик! — договорил он и, не оборачиваясь, чуть шатаясь, пошел к двери.
— Держи его! Держи его! — кричал сзади его Селенгинский и топал по полу здоровой ногой.
Солдат какой-то, заспанный, белолицый, в одном белье, выглянул из двери и столкнулся с Бабаевым, когда он выходил на лестницу. «Это нелепо!.. Зачем он кричит?» — думал Бабаев дрожа.
Еще какой-то солдат, может быть, фельдшер, на бегу натягивая мундир, подымался по лестнице снизу: сверху из палаты Селенгинского был еще слышен какой-то крик. «Зачем это он?..» — думал Бабаев. Отворил нижнюю дверь, вышел в сад. Широко вдохнул свежего воздуха цельной грудью. Почувствовал боль в спине от удара костылем.
— Не то вышло… Зачем я ему сказал? — пробормотал он вслух. — Кажется, не хотел ничего говорить и сказал.
В аллее под ногами зыбилась вымощенная мелким кирпичом и выбитая солдатскими сапогами земля.
Бабьим летом пахло от деревьев. «Может быть, удар с ним теперь, истерический припадок?» — думал он, и почему-то ясно стало, что все равно сказал бы ему, хотел или не хотел сказать: слишком крупно было истомившее его любопытство сказать, посмотреть на него, вот такого… «Если бы и раньше знал, что так выйдет, все равно сказал бы!» — упрямо решил Бабаев.
Из калитки на площадь, мимо того же самого, теперь уже лихо козырявшего ему сторожа, Бабаев прошел уверенно и легко, потому что вынул из себя Селенгинского, как старую беспокойную занозу.
И опять он пришел в собрание, не ехал, а все время шел по звонким улицам.
В собрании было теснее, чем прежде, еще кто-то пришел, играли уже на трех столах, сильно пахло пролитым пивом, и от голосов, пива, дыма и зеленоватого сукна сюртуков жмурились висячие лампы.
Слышны были пьяные икающие слова, громоздкие и без смысла; тонко звякала посуда. За одним карточным столом, левым от входа, адъютант Бырдин громко кричал:
— У меня десятка треф — понимаешь?.. Десят-ка треф, а не дама… Откуда ты взял ддаму?.. Гос- спо-да-а!.. Откуда он взял дда-аму?
Голос был клейкий, вязкий, жалующийся, как у очень маленьких детей.
У капитана Убийбатька был мокрый мундир на спине и мокрый затылок — должно быть, только что стоял под краном в умывальной и смывал хмель.
— Н-не так! — мычал он, держа за пуговицу подпоручика Палея. — Н-не так же… вот так! — И, притопывая ногою и чуть избоченясь, качался и пел, толстый, своим корявым плотным басом:
Пауза.
Задирал голову и разводил плавно руками.
— Та мовчи ты! Оот глотка! — кричал на него, обернувшись, Матебоженко.
Василий Петрович сидел за столом, ел что-то — беззубо жевал, медленно и кругло выпячивал нижнюю челюсть и беспомощно тыкал вилкой в тарелку. И когда у Бабаева позеленело в глазах от завертевшихся криков и он стоял в дверях, обменивая на них свой еще не утихший крик, доктор заметил его. Он сорвался с места, неуклюже толкаясь в стулья и гремя ими, сырой, пьяный, с крошками в бороде, в поперечных складках сюртука, согнутый, серый:
— Сережа!.. А, Сережа… Ты здесь?
Глаза маленькие, как две дождевые капли, светлые и мокрые и мелкие. Схватил за руку обеими руками, сжал ее крепко, как жмут сильно пьяные, просто повис на ней и заговорил таинственно и волнуясь:
— Этта свинья Бырдин, знаешь, опять говорит мне под руку; шоколаду, говорит…
— Отстаньте вы! — зло оттолкнул его Бабаев, сжав лицо в комок.
— Нельзя ведь! — поднял хилые брови Василий Петрович. — Никаких конфет нельзя… под руку…
Бабаев повернулся, быстро перешагнул через сваленную на пол пустую бутылку, пролез между спинами играющих в макао, заметил затылок Ялового, острый конец рыжего уса Ирликова, жирную шею Квецинского, пару мелких золотых на замеленном сукне, круглое, тут же разорвавшееся кольцо синего дыма над поднятыми губами прапорщика Андреади, — через отворенную дверь вышел в буфет и отсюда, где на стойке густо торчали знакомые так давно тарелки с бутербродами, тонкие рюмки, горлышки бутылок, и за стойкой, расставив в стороны глаза, торчал буфетный солдат, касимовский татарин Челебеев, — отсюда слушал, как кричали, ругались, кашляли, двигали стульями, звенели стаканами, пели в зале. Взял какой-то сухой кусок сыру, скучно жевал его и думал остро и беспокойно: «Выйти в запас и уехать… уехать в Индию…» Почему в Индию — не знал, представлял только, что это далеко, страшно далеко, жарко, какие-то пагоды, брамины, чалмы на головах, бенгальские тигры и вся Индия остро сбегается треугольником куда-то вниз в океан, как ее рисуют на картах. Главное, что это где-то далеко и другое.
Когда он шел сюда по улице, то откуда-то издали добросился до него выстрел, в темной ночи, в тихой, прижукшей ночи тоже какой-то задумчивый, как ночь, ищущий выстрел, неизвестно куда, неизвестно зачем. Часто бывали выстрелы по ночам. И, вспомнив этот выстрел теперь в буфете, где было прохладно и пусто, Бабаев вдруг подумал, что его, может быть, скоро убьют. Это было странно, но эта мысль как-то сразу впилась в него и осталась, как-то влилась в него, как глоток ледяной воды, и прошла сверху донизу через все тело, прямая и строгая. Почему-то показалось еще, что где-то перед аналоем стоит и читает высокая монахиня в черном, около нее ничего, она одна: стоит и читает.
Бабаев посмотрел в раскосые глаза низколобого скуластого Челебеева и подумал: «А он останется и
