леса вверх и не мог, — зажала топь.
Да и не стоило подыматься вверх: неподвижно торчали там плотно вбитые в синеву серые тучи, везде ровные, как хорошо сработанный войлок, и точил дождь днем, вечером, утром — всегда одинаковый, мелкий, холодный и острый, как железные гвозди.
Лениво висели густые белые туманы. Они выползали по ночам из лесных болот, как из глубоких нор, сплетались гибкими руками и цепенели.
И под тройной оградой — занавесок, тумана и туч — темно было в бердоносовском доме, как в слепых глазах Агафьи.
К Бердоносову, когда он был в лесу, приезжал иногда маленький жилистый старичок Георг, мелкий хозяин-скорняк из соседнего трактового села, Нижнего Телелюя.
Георгом назвал себя он сам, — фамилия его была Егоров. Звали его Андрей Спиридонович, но он сделал из этого Аз Слово. Давно, лет тридцать назад, он пролежал три дня в летаргии и с тех пор стал считать себя новым Христом, призванным спасти людей.
Он придумывал заговоры от болезней, писал их на бумажках, подписывал «Император всей вселенной. Аз Слово Георг» — и давал глотать.
Целые дни был чем-то занят: читал толстые старые книги, сочинял стихи, говорил о новых шестнадцати заповедях, в которых он поместит все законы и прибьет для общего сведения к столбам на золотых досках, когда придет час его славы.
И в него верили. Раз он назначил день, когда к нему на поклон должны были съехаться все цари и князья земли. Накануне жена его Епистимия вымыла начисто пол в избе, посыпала крыльцо песочком, убрала елками, надела серебряные серьги с розовыми камнями, сам он ходил в длинном новом сюртуке и в глаженой рубахе. Ничего не ели и ждали целый день до поздней ночи. И скорняки не работали в своем сарае, хотя день был будний, — сидели на кожах и пили водку.
Цари не явились.
И, мечтая о реформах и законах в своем огромном царстве, Георг искусно подбирал меха, хорошо знал скорнячество и мог бы поставить дело на широкую ногу, если бы хотел.
В небольшом и старом теле жила молодая несокрушимая сила, не знающая ни устали, ни лени, и походка его была бойкая, летучая даже в тяжелой зимней шубе.
За окнами хлопьями падал снег, приставал к стеклам и смотрел пушистый, белый на черном. Возле ярко начищенного самовара сидели Бердоносов и Георг, — один широкий, чуть улыбающийся, с ободком седых кудерок на лысой голове, другой узкий, серьезный, с пожаром в черных глазах, не потерявший ни одного волоса в шестьдесят лет и сохранивший вид бравого игрушечного солдата по своей привычке держаться прямо.
— Мной будет извлечен золотой и серебряный телец из церкви, — четко говорил Георг. — Евангелие учит бедности… Откудова, спрашивается, взялся телец?.. Отцу Ефиму недавно говорю на беседе: «Уступи мне место».
Уступил, смеется: «Ты еретик, но я тебя не боюсь…» Хорошо.
Я взошел и начал:
— Хотя, отец Ефим, вы здесь собрали для слушания слова религиозного, но в тайну религии вы не посвящены. Вы сами, священники, говорю ему, не имеете того огня, которым жечь надо беззакония… Многие из вас тянутся на небеса, но сваливаются с колеса, под вашей черной мантией сам черт скрывается… А небо у вас в кармане сидит, по гривеннику за место продается. Вы, как столбы придорожные, только дорогу людям кажете, а сами по ней не идете… Вы — тлен. Но час мой придет… Это ничего не значит, что я неучен и необразован: я получил тайное образование, высшее!
И подымался возбужденный:
Голос у него был металлического тембра и страшно сильный для его груди; он не говорил, а ковал слова, — каждый звук отдельно выпукло ложился рядом с соседними, как орнамент на старинной бронзе. И сами слова были цвета бронзы, позеленевшей от времени.
А в то время, когда Георг вкладывал всего себя в эти слова и не замечал, казалось, ни желтых стен, ни черной ночи за окнами, Бердоносов криво улыбался из-под редких усов и шумно дул на блюдечко.
— А отец Ефим что?
— Ефим? — спрашивал недовольно, вспоминая, Георг. — Что передо мною Ефим? Прах!.. Дуну — и нет Ефима. Врагов предстоит много, только они не в этом образе. Многие люди ко мне приходили, я слышал, у самых дверей стояли, но злой дух отгонял их. Злой дух, он везде… А у человека он возле губ, губы кривит. Злой дух, он не скорбит и не плачет. Он смеется. Дано ему богом такую личину носить, он ее и носит беспрекословно. Смеяться не над чем, а он смеется, хотя насильно… Такое ему наказание за гордость ума дано: ходи и смейся. Отчего, например, ни одно животное — ни корова, ни лошадь, ни собака — ни одно не смеется? Оттого, что безгрешно, дьявола в нем нет, вот отчего не смеется. А плакать плачет.
И вдруг перебивал себя.
— Было мне неочередное видение: комета с двумя хвостами, — значит, будет война между двумя народами… Но когда я вступлю, войны не будет. И войска не будет. Зачем нужно войско, когда законы всеми будут исполняться — шестнадцать статей у всех на глазах? Никто не смеет сказать: я не знаю — читай! А чтобы между народами война, — так народов-то тогда никаких не будет: все под одной властью и одним языком будут говорить, — какая же война?.. Да и войска не будет. Можно будет, конечно, собрать всяких негодящих людей, чтобы не пропадали даром, дать им красные кушаки, прицепить медали для потехи, и пускай себе солдатами ходят. Так, смеха ради.
— Конечно… Высокое лицо что ни сделает, все хорошо, — вставлял Бердоносов.
Георг замечал насмешку, но это его только окрыляло.
— Прибыля финансовые будут приведены в известность, — звучно ковал он. — Установлена будет такая сумма, меньше которой ни у кого не должно быть, а у кого недостает, тому от казны пособие, налог будет наложен на богатых. Взятку взял или украл — смертную казнь… Браки будут учреждаться пробные на год, — ужились год — ничего, могут быть дети — тогда живи, а нет — расходись, других ищи…
И вдруг вспомнил что-то.
