жалуется… Вам?..
— Мне? Нет… не слыхал.
— Не успела еще, но-о… не скроет… Впрочем, она — дивный человек, и голова у нее золотая… Забудем об этом… Вы не пьете? Очень хорошо делаете… Современная молодежь вообще… этим похвалиться не может…
И выпил сам.
Потом, прокашлявшись и глядя строго, говорил с растяжкой:
— Из моих товарищей двое занимали даже видные государственные посты, но… сановники сии были прохвосты, хапуги, пустоболты… Пустота, конечно, иногда удобна, а там — большей частью всегда, — понятно вам?.. Ну-те-с, вот… а я — личность, я — подававший блестящие надежды… рекомендуюсь: не оценен и не понят, не оценен, потому что не понят, — и все.
Он выпил большую рюмку, крякнул и добавил!
— Впрочем, это к делу не относится: забудем.
Потом посмотрел на Месяца еще строже и еще добавил:
— Но-о… вы еще очень молоды, сударь мой, и… как бы это выразиться поглаже… не одного со мной круга… да.
Когда прощался с ним после обеда, Полунин был любезно важен, передал ему письмо для жены, запечатанное серебристым сургучом, пожелал успехов в занятиях с Лериком, даже вышел на крыльцо провожать и, указывая на фигурные клумбы кругом, проговорил привычно:
— А это английский сад… Разбивал специалист-jardinier[5], Иван Афанасьев из Харькова… Всего лучшего, мой друг. До свиданья!
Софья Петровна любила похвастать тем, что сама ведет все хозяйство на трех тысячах десятин земли.
Однажды она весело, в лицах, представила, как на ссыпке хлеба в амбаре поссорилась с Блюмбергом, так что осерчавший Блюмберг послал ее даже к «шорту».
— Блюмберг, говорю ему, у вас голова баранья! В те мешки, которые для ржи, вы сыплете пшеницу, а в которых пшеница должна быть, у вас рожь… А он мне вдруг: «Мешки на мешки, пшеница на рожь, рожь на пшеницу — ну вас к шорту — а я ушел!»
И Блюмберг действительно хотел уйти и просил расчета, но Софья Петровна расчета ему не дала: у нее было поверье, что кто глуп, тот честен, а умных она боялась, потому что жулики.
Когда Марк Игнатьич приехал от Полунина, Софья Петровна расспрашивала его обо всем с большим любопытством.
— Он ведь очень большой хлебосол, у него там, наверно, куча гостей была… Тем более — воскресенье.
— Нет, никого не было.
— Ка-ак? Совсем никого?.. Это очень-очень странно! — усмехнулась быстро, передернув плечами. — Но он вам все комнаты показывал?
— Да, я все видел… а что?
— И?.. Как вы находите?
— Удобно, конечно…
— Удобно?.. Ужас!.. Эта «стенная живопись», с позволения сказать, эти пла-фоны!.. Какая глупая безвкусица — ужасно!.. И, главное, зачем? Зачем?
Тут Марк Игнатьич кстати вспомнил о письме, запечатанном серебристым сургучом, и когда подавал его ей, удивленными глазами она встретила его глаза:
— Что же вы таились с письмом?.. Скрывали?.. Зачем?
— Просто забыл.
— Какой вы… неумелый, право!
Письмо она вскрыла не при нем, но как хлопали потом двери и как часто сыпалась ее возмущенная английская речь в комнате Марочки — это слышал Марк Игнатьич и думал при этом: «Значит, они действительно поссорились… Вечная супружеская история: ссорятся и неизвестно зачем». Мать его умерла давно, когда он был еще маленьким, и ее он помнил смутно: тонкие пальцы на руках, на одном — тонкое золотое колечко… глаза карие, ласковые… Как мог с нею ссориться его отец?
Лерик плохо писал — перо у него то и дело брызгало, буквы выходили раскоряки.
— Нужно стараться, Лерик, — сказал ему Марк Игнатьич.
— А зачем стараться? — спокойно спросил Лерик.
— Чтобы писать красивее.
— А зачем нужно красивее?
Марк Игнатьич подумал. Он вспомнил Полунина, который говорил, что человек должен жить красиво, и сказал:
— Объяснять это — долго, а только нужно стараться писать, как в прописи, — вот и все.
— Да зачем нужно стараться? — возбуждался Лерик, а ногой под партой нащупывал уже барабан.
— Тебе, значит, это не нужно?
— Нет. Мне и так хорошо.
— Тогда… — Месяц кашлянул, подумал, вспомнил своего отца… — Для папы, для мамы нужно.
Лерик вспыхнул:
— Для папы?.. Папа — негодяй, прощелыга!
— Что-о?
У Месяца похолодело внутри: он всегда был любящим сыном.
— Негодяй! Скотина! — кричал Лерик, весь красный и злой. — Он хотел меня высечь!.. Он — нищий, нищий! Свое имение промотал! Живет на мамин счет!.. Негодяй!..
Месяц даже не нашелся, что сказать: так был поражен. Посмотрел на Лерика почти с испугом и вышел из классной на прямых ногах.
Через минуту, в столовой, побледневший, он говорил Софье Петровне:
— Что же это?.. В восемь лет так отзываться о родном отце, что же это?
— Вам-то какое дело? — прикрикнула Софья Петровна. — Ну да — он тер-петь не может отца! Ну да — отец хотел его высечь, а я не дала! И пусть попробует только, пусть! А вам до этого никакого нет дела!.. Вы занимаетесь с ним — превосходно, а воспитываю его я! Я — понятно вам? И никому не уступлю этого — только я! И конец!
Она взвешивала зачем-то сушеные лепестки роз на медных весах, и от сильного жеста ее тучей разлетелись легкие лепестки по всей столовой.
— Нет, я так не могу… Я не могу так… — упрямо твердил Марк Игнатьич. — Пусть он при мне не отзывается так об отце, потому что я не могу!
— Да вы не вспоминайте ему про отца — и только!.. И только! — блистала глазами Полунина. — И отчего вы такой смешной?.. А что теперь делает Лерик?
— Не знаю… Барабанит, должно быть… Я пройдусь по саду. Я расстроен.
И Месяц вышел в сад и пошел по каштановой аллее, густо засыпанной листьями, и дальше, из усадьбы, в поле, где подсохли дороги.
По условию, он должен был пробыть в усадьбе недели три, пока приводился в известность и продавался урожай, а потом все переезжали на зиму как раз в тот город, где учился Месяц; тогда он мог по-прежнему добросовестно, как все, что он делал, любя, изучать слова. Но теперь он шел и думал — не уехать ли? Не бросить ли Лерика?
Так хороша была ясная осень! Сквозь золотое крупное кружево каштанов вверху глядела такая промытая дождями холодная лазурь, что даже глазам было больно. От пруда пахло осенней посвежевшей водою, от земли кругом — бродящими осенними листьями, травами, от дальней риги — осенним хлебом — все крепкие запахи. Пара вальдшнепов, сначала один, потом другой, каркнув и каркнув, совсем близко мелькнули острым коричневым широким зигзагом, куцые и сытые, длинные носы вниз. Месяц даже
