Ваня понял, что теперь лучше уйти, и поднялся, зарокотав:
— Ну, поправляйся… да… Я и не спросил тебя, как ты ранен… Хорошо, что неопасно… Поправляйся!
И протянул ему руку.
— Время для посетителей тут от двух до четырех, — ты знаешь?.. Можешь когда угодно, — очень твердо сказал Илья, — только, пожалуйста, один.
Ваня сделал было шаг от койки Ильи, понимающе наклонив голову и давая место проститься Наталье Львовне, но она не поднялась с табурета, она сидела, перебирая сумочку, и глядела на Илью в упор, и углы губ у нее начали слабо дергаться.
— Идемте, Наталья Львовна! — попросил Ваня и осторожно, как к очень хрупкой вещи, прикоснулся к ней.
— До свиданья!.. Прошу меня извинить, ежели я лягу, — сказал Илья, и действительно неторопливо и не совсем свободно лег на койку.
— Да… Он устал, конечно… Идемте, Наталья Львовна! — несколько нажал на ее плечо Ваня, но она сказала тихо:
— И это все, Илья?
Илья тем временем сбросил туфли и завернулся в одеяло, подтянув его к самому подбородку, и закрыл глаза.
— Идемте же, Наталья Львовна! — в третий раз сказал Ваня, просунув пальцы к локтю ее руки.
Он покраснел, он даже чуть потянул кверху этот локоть, но она сказала тихо:
— Вы идите, а я еще посижу.
— Здесь больница, а не театр!.. — поднял голову Илья. — Уведи ее, Ваня, ради бога!
Обхватив Наталью Львовну за прижатые локти сзади, Ваня решительно поднял ее с табурета, как подымают маленьких детей, а Илья укрылся с головою одеялом.
Был момент, когда совершенно потемнело в глазах Натальи Львовны, и она упала бы, если бы не держал ее под руку Ваня, а когда момент этот прошел и она вышла рядом с Ваней из палаты, то в коридоре ей пришлось сесть от слабости и перебоев сердца на белый диван.
— Экая вещь! — тихо басил над нею Ваня. — Может быть, воды?
Минуты две очень нехорошо билось сердце, но, оправившись, сказала Наталья Львовна то, чего не понял Ваня:
— Мой вам совет: никогда не бейте розовых лампадок.
Лицо ее было очень какое-то серое, даже глаза из черных стали сизыми, так что испугался Ваня, но она сама пошла к выходной двери и потом на лестнице и на дворе по желтым ракушкам уверенно ставила ноги.
На извозчике она спросила Ваню:
— Зачем ему пятьдесят тысяч… вашему другу?
— Его дело… не знаю, — ответил Ваня, а подумав, сказал: — На мелкие расходы, должно быть.
— Конечно… Куда же еще такую мелочь, если… большие планы!.. А что такое его большие планы?
— Ну почему же я знаю!
— Он вам говорил ведь?
— Неопределенное все очень…
— Вы не хотите сказать!
— Неопределенно все… Боюсь напутать…
— Ну, хорошо… Демидов, Крупп — это все пушки… Нелепо и странно… И скучно… И мне не нужно совсем…
Ваня пожал плечом, и успели проехать два-три квартала, пока снова заговорила Наталья Львовна:
— Не понимаю, что это!.. Илья и пушки!.. Что он — артиллерист, что ли?
— И Демидов артиллеристом не был, — отозвался Ваня. — Но вы только представьте: идет вперед человечество, и что впереди его? — Пушка… Однако нужно же идти вперед, а не назад… Приятнее идти вперед… Вот почему, если большие планы…
— То в них завернута пушка?.. Большие планы!.. Илья и… пушки!..
И она вдруг засмеялась неудержимо, чем очень обеспокоила Ваню.
Однако, пересилив себя, она зажалась в угол фаэтона под поднятый верх, и так сидела остальную дорогу молча.
Когда же доехали до гостиницы «Бристоль», подавая на прощанье руку Ване, сказала Наталья Львовна:
— Ему большие планы, — я не хочу их знать, — что-то скучное и… длинное, наверно… А вот сцену он бросил по причине… по причине мне более понятной… Не было у него настоящего большого таланта, у вашего друга, — не было, и все он хотел, чтобы вот так сразу ни с того ни с сего появился талант, но тут хотеть мало… Это — не пушки!.. До свиданья, мой дорогой!
Она не заметила даже, как сказала по-актерски «мой дорогой», но Ваня отметил это.
И когда Алексей Иваныч, случайно стоявший у окна, когда он вернулся домой, бросился к нему на двор узнать, как здоровье Ильи, Ваня сказал ему, приглядевшись:
— Да он-то ничего… бодр… А вот ваша знакомая, — та мне показалась гораздо хуже…
— Как хуже?.. Что это вы сказали?.. Почему хуже? — растерялся Алексей Иваныч.
— Ничего, ничего… Вот какой вы беспокойный!.. Рикошет, просто, от ваших выстрелов… только и всего…
— Вы меня осуждаете? Скажите!.. — вспомнил Алексей Иваныч, что этот дюжий художник дружен с Ильей.
— Ну, какой же я вам судья! Что вы! — улыбнулся Ваня. — Дело ваше.
И поднялся к себе наверх.
А в гостинице «Бристоль», в своем номере, Наталья Львовна так же, как и Илья, легла в постель и натянула на себя одеяло.
Так она пролежала до вечера, пока не услышала за стеною шагов пришедшего Макухина.
На ее стук в стену он пришел, как всегда, встревожился, что она больна, сел около, и долго было так:
За окнами номера внизу на улице визжал и звенел трамвай, мерно били о камни лошадиные подковы, стоял предночной гул городского центра, а перед Натальей Львовной торчала чужая ей рыжеволосая, тугая, простонародного склада, плотная, освещенная снаружи электричеством, а изнутри парой сметливых серых глаз голова Макухина.
— Федор Петрович, — сказала, наконец, с видным усилием Наталья Львовна. — А что, пятьдесят тысяч — это большая для нас с вами сумма или не очень?
Макухин покачал золотой головой:
— Цены деньгам не знаете, — э-эх!.. Пятьдесят тысяч — это капитал, а не сумма!
— Значит, у нас его нет, этого капитала?
— Пока что — нет!
— Надо, чтобы был!
Тут Наталья Львовна сбросила одеяло и встала.
— Человеку ведь не позвонишь, чтобы принес, — попробовал улыбнуться Макухин.
— Мы будем работать, и чтобы он был!
Очень значительно это было сказано, и очень серьезно было у нее лицо, так что даже Макухин повеселел.
— Неужто?.. — И глаза у него зарозовели. — Я говорил ведь, что большие дела будем делать с вами!.. Поэтому, значит, я угадал!
— Ну уж, — пятьдесят тысяч, разве это большие дела? — вздернула она головой презрительно, и вдруг совсем иным, деловым тоном: — Камень ваш — это, собственно, что такое?.. Как, куда и зачем?..
