— Мудрец древний сказал на эту тему: нельзя искупаться дважды в одной и той же реке, — скучно вставил Матийцев.
— В одной и той же реке действительно нельзя, в реке вода текущая, — подхватил машинист, — а в пруде можно, в пруде сколько угодно, — там вода стоит… А вот что лучше скажите, что я слыхал недавно… Как простой человек стрелочник рассказывал, так по его и я буду… Будто царь Соломон заказал перстень золотых дел мастеру с вырезной надписью — изречением таким мудрым, чтобы смотреть на него — ведь перстень всегда при себе, на руке, и вот… в радости не очень радоваться, а в горе не очень скорбеть… Перстень, конечно, не особенно большой, что на нем вырежешь? Золотой мастер думал, думал и вот вырезал три буквы: сы, ны, мы… Как стрелочник рассказывал, так и я вам по его… Что же это за буквы? Соломон спросил мастера этого. Тот объясняет: «Вот это мое изречение и есть: „Се на свете минается“. Замечаете? — смысл в этом анекдоте такой же, как в вашей „реке“… Мудрецов, вышло, двое, а сказали одно и то же… Значит, смысл вообще один. Или я по необразованности своей сделал такой вывод?»
А Матийцев, думая о своем, сказал:
— Древние начинали понимать предел сил только к концу своей жизни, теперь раньше старятся и раньше это понимают.
— Верно!.. Вот верно! — машинист задвигал руками. — Я как-то племяннику своему Вите (он сын чиновника, — сестра моя замужем за чиновником казначейства) говорю: «Ты, Витька, уж большой… Тебе сколько лет?» — «Пять», говорит. «Ого, брат, тебе еще чертову пропасть лет осталось на свете жить!» — «Ну, говорит, какую пропасть!.. Лет сорок или пятьдесят проживу да помру». — «Что-о?..» Знаете, он меня испугал даже!.. Ведь клопенок: пять лет всего. «Да ты, говорю, может, двести лет проживешь, — почем ты знаешь?» — «Ну-у, говорит, двести лет это только в старину люди жили, — теперь не живут». Испугал меня; смотрю на него, что же это? — пять лет всего на свете жил, а уж конец своей жизни видит? «Да я, кричу, в твои годы думал, что смерти никакой и нет, чертенок ты этакий, а ты что тут?» Да и на сестру свою накинулся потом: как смеешь его к мыслям таким приучать?.. Не так ли? Не правда ли?.. Прямо я бы изувечить за это мог!
— Двести лет жить, это очень много, и это чрезвычайно скучно… и это — совершенно лишнее, — сказал Матийцев.
И так как машинист только отшатнулся и глаза открыл и расставил руки, но ничего не возразил, не понимая, то Матийцев объяснил:
— В физике есть такой закон: каждое тело в воде весит меньше ровно настолько…
— Знаю!.. По улице бежал голый и кричал: «Нашел!..» Грек Архимед!
— Ну вот… Образно говоря: все, что попадает в человеческий мозг, становится легче именно настолько, сколько весит вытесненный им мозг… Земной шар, например, изучен достаточно, и насколько он изучен, настолько же он и усох… и так во всем… Что же вы будете с двумястами лет делать?
Машинист пригляделся к нему недоверчиво, приблизил глаза, чмыхнул, покрутил головою и очень оживленно заговорил:
— По этому поводу, чтобы вам ответить, я вам расскажу один факт… В том городе, видите ли, где я жил и куда опять хочу перевестись, — он стоит при море, — образовалась слобода «Нахаловка»: так прозвали их за нахальство, а нахальство вот в чем. — Он опять забывчиво положил руку на колено Матийцева. — Вопрос местный: морская отмель — узенькая полоска — чья она?.. Конечно, ей владелец общество. Но захватить ее надо — голытьбе, разумеется? Несомненно. Как это сделали? Вот как — я вам объясню. Поставит он самую скверную, из глины, печку с трубой и начнет потихоньку дымить… День дымит, два дымит — домашний очаг готов. А в таких случаях, если вам это неизвестно, самое главное — домашний очаг: давность с него считается. Потом начнет его обтыкивать с четырех сторон камышом: замечаете? — стены! Так это иногда два-три года тянется — все обтыкивает. Посмотрит на голяка другой голяк, — и себе такое мастерит… А тот уже смело крышу вывел — у того уже давность… Вот так она и получилась — слобода «Нахаловка». Дай же с моря урагана хорошего — и пропала «Нахаловка», потому что все на курьих ножках и удобств никаких.
Тут машинист остановился и добавил значительно:
— А приличное место на земле — оно по-ря-доч-ных денег стоит!.. Но многосемейному человеку надо его иметь. Это и есть моя заветная мечта!.. Но вы, может быть, спать хотите, а я вам мешаю?
— Нет, ничего… спать не хочу, — усмехнулся Матийцев. — Я себя отучил от этого… Нужно убедить себя, что только что спал, — и все.
— Хорошо, у кого сильная воля!.. Эх, я вам страшно завидую! — горячо отозвался машинист. — А я слаб — я не могу так… Только что же это, — я вам рассказать о «Нахаловке» рассказал, а к чему это — не объяснил. Вот я к чему, вслушайтесь, прошу вас… Впрочем, вы, как умный человек, может, и сами поняли, к чему я это?.. Ведь по-вашему выходит, что земной шар весь свой вес потерял, а по-моему выходит почему- то: слобода «Нахаловка»! Но, конечно, вы… с вами я не в состоянии спорить, — вы из меня можете сколько хотите веревок навить. Только я знаю, что ребята мои — уж столько они рубах и штанов рвут и столько раз в день носы себе квасят — все еще земной шар изучают!.. — И вдруг понизил голос: — А вы верите или нет в переселение душ?
— На что вам еще и переселение душ? — изумился Матийцев.
Глядя на круглую голову машиниста, он представил вдруг нелепую возможность, что есть душа и что она неистребима никак и остается на земле после смерти… И вот она, его душа, упрямо воплощается в какого-нибудь Божка и опускается в шахту целую жизнь копать уголь, лязгать вагонными цепями и мучить лошадей…
А машинист подхватил живо:
— На что?.. А вдруг, представьте, сейчас крушение (а на этом перегоне уже было однажды крушение), и вот вы-то останетесь целы и невредимы (красивым людям все удается), а я — убит. Значит, я на земле со счета долой, а как же дети? Их ведь у меня семь человек, и все мелкие… Нет, я списаться со счета не хочу, я их вывести в люди должен… не так ли? Ведь поймите же — у них совершенно ничего — ни копейки одной ни в каком банке!.. Ничего!.. Мной одним они живы… Если бы мог кто-нибудь им меня заменить — но ведь не может… Кто может им меня заменить?.. Никто!.. Поэтому я непременно воплощусь!
— Нет, эта затея совсем дурацкая, — резко сказал Матийцев.
— Гм… Я с вами согласен, конечно, что дурацкая, но… что же я могу другое сделать?..
— Право, не знаю.
— Вот, вы не знаете, и я не знаю, и никто не знает. Вы мне скажете: общество. А что же общество из них сделает, если даже допустим? Пастухов?!. А, может, при мне из них Архимеды выйдут?
Машинист бился перед ним и жужжал, как муха в паутине. Он не только надоел Матийцеву: для него по-молодому захотелось что-то придумать — просто как бы задачу решить, посоветовать действительно что-нибудь такое, чтобы могло укрепить его на земле вместе с его потомством.
Так, незаметно для самого себя, Матийцев разговорился, а машинист, вставляя замечания, ликовал:
— Видите как! Вы мне речь, и я вам свое слово, — так мы и плетем плетку… Значит, я уже развился до того, что могу вас понимать — не так ли? Хоть и говорить как следует не умею, а понимать могу.
Но вот остановились на одной небольшой станции, и машинист сказал отчетливо:
Стих сложен про эту станцию давно, и теперь ишака уже нет в живых: отравился… Фамилия его была Сердюков, пузом вперед ходил, из себя чрезвычайно красный — краснее своей фуражки… Заграбастал пять тысяч казенных денег — поехал в Москву в карты играть… Говорят, сначала был в выигрыше огромном, а потом случился казус: все там оставил… Приехал сюда и отравился… Вот вам и ишак.
