Худолей объяснял такие выпады повышенной температурой, бредовым состоянием тяжело раненных, но Невредимов понимал это иначе, измерять же температуру подобных раненых было некогда.
Когда был доставлен на перевязочный поручик Середа-Сорокин, который как раз накануне объявления войны пристраивал своих охотничьих собак — двух гончих и двух борзых и одну из них пытался привести на двор Худолея, «святой доктор» ахнул от охватившей его жалости.
Скоро он, правда, принял вполне обнадеживающий вид и даже бормотал, глядя в полузакрытые глаза поручика:
— Ничего… ничего… счастливо отделались… Могло бы быть гораздо хуже, гораздо хуже…
Однако тут же призвал на помощь себе Невредимова:
— Василий Васильевич, вот, посмотрите, сделайте милость!
И Василий Васильевич, сам повернув полубезжизненное тело Середы-Сорокина, очень скоро убедился в том, что жить ему, пронизанному четырьмя пулями в области груди и шеи и с перебитой около плеча левой рукою, осталось уже недолго. Про себя он решил, что перевязку делать умирающему поручику нет надобности, но Худолей, конечно, не мог оставить без видимой заботы даже и таких раненых, и перевязку делать пришлось; не пришлось только ее закончить: поручик вдруг повернул к Худолею голову на длинной забинтованной уже шее, пытаясь что-то сказать ему, может быть о своих оставленных в Симферополе собаках, но не смог: поклокотал немного горлом, пошевелил пальцами здоровой руки и умер.
Один раненый, младший унтер-офицер, казалось, сам был удивлен тем, что перестала повиноваться ему правая рука, висевшая плетью, хотя кости в ней были целы.
— Прямо сказать вам — пуля только черябнула, а как же так получилось? — спрашивал он недоуменно фельдшера Грабовского, не желая затруднять собою врачей.
— Фамилия как? — спросил для проформы Грабовский.
— Борзаков Иван, шестой роты.
— Разденься… Сними рубаху.
Помогая зубами левой своей руке, Борзаков с трудом стащил с себя рубаху, и Грабовский увидел могучее тело с мышцами чугунной прочности. Австрийская пуля не задержалась во внутреннем сгибе локтя, — она прошила его и полетела дальше, но рука после того уже не могла согнуться.
— Я же этой рукой как возьму трехпудовую гирю, так только считай знай, сколько разов перекреститься ею могу, — расхваливал свою руку Борзаков, чтобы фельдшер его ободрил, но Грабовский, быстро ощупав локтевую и лучевую кости, сказал:
— Значит, повреждение нерва.
Вслед за ним и Акинфиев попробовал согнуть и разогнуть руку Борзакова и сказал вполголоса Грабовскому:
— Запишите: перебит нерв.
— Могу, как перевяжете, в строй идти, ваше благородие? — обратился к нему Борзаков и был очень изумлен, когда ответил ему этот хлипкий с виду, сутулый и тонкий молодой врач в очках:
— Нет, в строй нельзя. В лазарет отправим. И, похоже, надолго: ведь нерв!
— В лазарет?.. Как же это можно?
Борзаков поискал кругом испуганными глазами, остановился на Худолее, которого знал в лицо, как старшего полкового врача, и протиснулся к нему.
Весь свой недюжинный талант жалости призвал на помощь «святой доктор», чтобы ободрить силача, ошеломленного тем, что с ним случилось, но и он должен был сказать: «В лазарет», а третьего врача, самого молодого из трех, раненый унтер-офицер никогда не видал в полку раньше, поэтому к нему и не обратился. С большим презрением посмотрел он на свою всегда безотказно мощную, а теперь бессильную, тяжелую, ноющую руку и сказал ей проникновенно:
— Эх ты, сволочь несчастная! Нервы в тебе какие-сь нашлись, как у дамочки!
Глава пятая
На Пруссию
Когда прогремели револьверные выстрелы в Сараеве и возможность европейской войны уже нависла над умами дипломатов и генералов крупнейших стран Европы, генерал Янушкевич, ставший в скором времени начальником штаба верховного главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича, говорил: «Если начнется война, нам придется, как в двенадцатом году, отступать от границ в глубь России».
Тогда не было уверенности в том, что с первых же дней войны в ней примет участие Англия, предполагалось, что Германия сможет и не держаться плана графа Шлиффена, а бросить против России, на Москву, большую часть своей пехоты, одновременно двинув свой могущественный флот против Петербурга. Притом Швецию видели уже в непременном союзе с Германией; австрийские же силы — всею своей массой направленными на Киев. Истощенная двумя балканскими войнами Сербия не считалась в русском генеральном штабе достаточно сильной, чтобы австрийцы выставили против нее больше четырех корпусов, и то резервных. Наконец, загадочным представлялось и поведение Румынии и Турции в первые дни войны: направленная против России работа немцев в той и другой стране не была, конечно, ни для кого тайной.
И вдруг гора упала с плеч в первую же неделю войны! Германия ринулась на Францию через Бельгию, верная плану своего военного авторитета; вследствие этого выступила Англия и заперла германский флот в Кильском канале; Швеция молчала; непосредственная опасность для Петербурга исчезла; и не только Москва, но даже и Киев оказался не под ударом, так как с первых же дней обозначилось распыление австрийских сил в трех направлениях веером: на северо-восток, на восток и на юг, против Сербии, а удар пятернею — это не удар кулаком.
Оказалось непредвиденное даже за месяц до начала войны большое у России превосходство в силах, с одной стороны, а с другой, — надо было выручать Францию, так как немцы стремились к Парижу. Поход на Пруссию стал необходим.
Этот поход был обусловлен, конечно, гораздо раньше. О нем великий князь Николай Николаевич, еще будучи только кандидатом в верховные главнокомандующие, не раз имел случай говорить с Жоффром; о нем император Николай подробно говорил с президентом Франции Пуанкаре. Наконец, о возможности русского наступления на Восточную Пруссию уже свыше сорока лет, начиная с 1871 года, говорили и писали немецкие генералы.
И, разумеется, верховный главнокомандующий германской армии и флота — Вильгельм — не оставил Восточную Пруссию беззащитной.
Правда, из восьми немецких армий семь были направлены против Франции, и только последняя, восьмая, бывшая под начальством генерала Притвица, должна была защищать Восточную Пруссию. Но это была сильная армия, и в нее, кроме корпусов полевых войск, входило несколько дивизий и отдельных бригад ландвера. Многочисленны были и гарнизоны крепостей, как Кенигсберг, Летцен, Грауденц, Торн, но и среди населения этой лесистой, озерно-болотистой, изрезанной в то же время во всех направлениях железными, шоссейными и прекрасными грунтовыми дорогами части Германии было много стрелковых и других обществ и кружков, в любое время готовых действовать как партизанские отряды по тылам противника, если бы ему вздумалось вторгнуться внутрь страны.
По своим размерам Восточная Пруссия не могла идти ни в какое сравнение с Россией, и, однако, немецкие стратеги не забывали скифского способа ведения войны в южнорусских степях. Когда, например, за 513 лет до нашей эры Дарий, царь персидский, с войском в 80 тысяч двигался берегом моря от устья Дуная, пользуясь помощью греческого флота, который вез продовольствие для его солдат, он с трудом дошел до устья Днепра и с большой поспешностью повернул обратно, пробиваясь через скопища скифов, зашедших ему в тыл.
Сорок с лишним лет в германской армии на тактических занятиях с офицерами в военных ли
