видите ли, штука вся в том, что художник, когда пишет жанровую картину, бывает людоедом… Что? Испугались? То-то!.. Пожирает людей в несметных количествах, и все ему кажется, что не сыт, что еще бы съесть дюжинку… Дело, знаете ли, простое: лицо и фигура, попавшие на картину, так ведь на ней и останутся, пока холст цел. А почему же вот это именно лицо? А почему вот эта фигура? Потому только, что под рукой не было более подходящих? Гм, гм, а вдруг есть они где-нибудь около тебя, а ты, рохля, просто не видел, — не искал, поэтому не видел! А ты поищи-ка! Не будь свистуном, которому все равно кого писать, лишь бы белых мест на холсте не оставалось. Встань-ка из-за мольберта да поищи хорошенько!.. Иванов для своего «Явления Христа народу» в Палестину поехал, а ты хотя бы около себя людей посмотрел, — может быть, нашел бы более подходящих, чем тебе представляются, — так-то! В конце концов это и называется искать, а что же еще? Вот поэтому я и воспользовался предлогом посмотреть еще и еще новых для меня людей — Невредимовых. И все-таки мне посчастливилось увидеть и вашу маму, и вашего дедушку, и двух ваших братьев студентов, и… как бы вам сказать, — кое-кто из вас уже идет у меня на холсте, да, да, — вот что должен я вам доложить, красавица!
И он положил тяжелую руку свою на белокурую голову Нюры, и вышло для него это так естественно, как будто иначе никак и ничем не мог бы закончить он своего объяснения.
— Вы когда же приехали сюда, Алексей Фомич? — спросила Надя.
— Сегодня утром, только целый день курсировал туда-сюда. И вот же мямля я какой — не купил, к вам когда шел, ни шоколада, ни пирожных, а? Что значит отвыкнуть от общества! Впрочем, эта ошибка поправимая, если у вас тут есть какая-нибудь личарда…
И Алексей Фомич вытащил из кармана портмоне и достал трехрублевую бумажку.
— Не нужно нам, Алексей Фомич, что вы! — сконфузилась Надя, а Нюра только вздохнула слегка, но этот девичий вздох уловил Сыромолотов и расхохотался так раскатисто, что прислуга Ядвиги Петровны, Варя, встревоженно приоткрыла дверь и заглянула в комнату.
— Вот это и есть личарда, — представила ее художнику Нюра, и Алексей Фомич тут же протянул ей бумажку и с немалым, как оказалось, знанием дела рассказал, что она должна была купить в кондитерской к чаю.
Когда самовар, булки, пирожные, шоколад были принесены Варей, Сыромолотов сказал:
— Ну, друзья мои, начнем бурное чаепитие, поскольку все мы, конечно, проголодались!
И вначале оно действительно было довольно бурным: булки, пирожные и стаканы чая исчезали со стола с быстротой весьма завидной для страдающих плохим аппетитом. Но вот Надя заметила, что Сыромолотов упорно начал смотреть на шкаф с книгами, и сказала:
— Это книги Николая, он инженер, и тут все больше по его специальности книги.
— А на этажерке, должно быть, ваши? — спросил Алексей Фомич, переведя взгляд на очень простую, базарной работы, этажерку, на которой уместилось порядочно книг и тетрадок.
— Это уж наша убогость, — подтвердила его догадку Нюра.
Алексей Фомич, к удивлению сестер, встал из-за стола и начал перебирать книги на полках этажерки. Он делал это молча, и сестры, наконец, переглянулись, пожали плечами, а Надя спросила шаловливым тоном:
— Вам что-то хочется найти у нас? Веселовского или Буслаева?
— Нет, я вот вижу у вас тут книжечку с очень заманчивым заглавием «Будущее общество» некоего Августа Бебеля, — сказал Сыромолотов, вытаскивая из кипы книг небольшую книжку без переплета.
— Это — самая невинная, — небрежным тоном отозвалась ему Надя, но Сыромолотов не согласился с нею:
— Невинная в каком же смысле? Название, напротив, интригующее… «Будущее» — значит, ожидаемое, то, к какому люди должны стремиться… То есть — как это у Пушкина? — «Когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся», а они вот, извольте, распрей позабывать не имеют желания.
— Странно, почему это вас заинтересовала книжка Бебеля, — удивилась Надя.
— Вот так та-ак! — протянул Сыромолотов. — Это почему же странно? Раз я пишу «Демонстрацию», то должен же я знать, почему это и зачем и во имя чего желательно вам идти непременно с красным флагом, чтобы пристав Дерябин скомандовал по вас залп!
— Дерябин, вы сказали? А вы… вы, Алексей Фомич, разве его уже видели здесь? — до того изумилась Надя, что даже из-за стола вышла, а Нюра подхватила ликуя:
— Ну вот, Надя, я же ведь тебе говорила, что это — Дерябин, и он был у нас приставом, в Симферополе!
— Совершенно верно, — сказал Сыромолотов, — и я его отлично помню. Не о нем ли вы мне писали, Надя?
— Конечно, о нем! А что? Разве не подходит вам?
— Лучшего мне не надо, — согласился Алексей Фомич. — Если бы такого пристава не было в натуре, я бы должен был или его выдумать, как вольтеровского бога, или объехать весь земной шар, чтобы его все-таки найти!.. Должен признаться вам, Надя, что желаю видеть его воочию и надеюсь, что вы мне его покажете.
— Очень хорошо, Алексей Фомич! — просияла Надя. — Я очень рада, что вам хоть этим приставом пригодилась! Я его показывала вот Нюре, и она, представьте, вдруг говорит мне: «Я его помню, это наш, и, кажется, фамилия его Дерябин…» Вот подите же! Она его помнила, а у меня такое отвращение всегда было к этим полицейским, что я на них на всех старалась не обращать никакого внимания, значит и на этого тоже.
— А между тем не видеть его в Симферополе вы не могли, — заметил Сыромолотов, — и где-то в темных закоулках памяти у вас он остался, а иначе вы бы на него и здесь не обратили внимания… Но дело вот в чем, Надя: Дерябина вы мне покажете завтра?
— Если он будет там, где я его видела, Алексей Фомич. Он не всегда бывает… Он вообще ведь не дежурит, а только проверяет дежурных полицейских около Зимнего дворца.
— Он, мне говорили, довольно важная теперь птица, — сказал Сыромолотов и вдруг задумался: — Дерябин… гм… Откуда могла такая фамилия взяться?.. Позвольте-ка, кажется, деряба — это большой серый дрозд. Да, конечно. Есть серый дрозд — певчий, а этот, деряба, только ягоды всякие в лесу жрет летом, а зимой — рябину… А пристав этот, конечно, понимает толк и в рябиновке, как и во всякой другой наливке…
Говоря это, Сыромолотов засунул книжечку Бебеля в боковой карман своего пиджака, и Надя видела это и ничего ему не сказала, только переглянулась с Нюрой.
После этого Алексей Фомич недолго еще оставался у сестер Невредимовых. Он сказал на прощанье Наде:
— Я очень рад, что вас отыскал, и рад еще больше оттого, что у вас прелестная сестра. И подумайте только над этим: ока-за-лось, что для того, чтобы ее увидеть, я должен был приехать из Симферополя, где она жила рядом со мною, вот сюда, в Петербург! А вы еще недоумеваете, как это да по какому случаю я вдруг очутился здесь… Участь художников всегда была загадочной для умных людей разных других полезных профессий… А вы меня когда-нибудь видели, Нюра?
— Ну, разумеется! И сколько раз видела на улице! И у нас в гимназии говорили, что вы ходите «мертвым шагом», — выпалила Нюра и сконфузилась под негодующим взглядом Нади, но Алексей Фомич спросил с большим любопытством:
— А это что же собственно значит, «мертвый шаг»?
— Ну, вообще, значит, медленно очень, — объяснила Надя.
— Вот видите, как: мертвым шагом, если очень медленно! Это — прекрасно, послушайте, Нюра! Медленный шаг, конечно, никуда не годится, и вот — война…
Алексей Фомич несколько мгновений смотрел на Надю, потом вдруг добавил:
— Это значит в общем, что живопись шествует вперед шагом мертвецов, то есть не движется с места со времен, скажем, эпохи Ренессанса, а война?.. Война, конечно, движется семимильными шагами. Летать научились люди для чего же еще, как не для войны? Может быть, за время этой войны изобретет человечество еще очень многое — мысль под пушками работает молниеносно, лихорадочно… Изобретет и… зачем собственно? — В интересах будущей войны, конечно. Так от войны к войне скачками, бросками
