перекинулся в четвертый батальон. Дневальные вели обычную передачу и были похожи на утренних петухов, но в этот день все почему-то казалось очень значительным.
— Каптенармусов на середину полка вызывают, — зачем же это? — спросил Худолей, вместо того чтобы спросить своего младшего врача о его невесте.
— Получать что-нибудь из полкового цейхгауза, — подумав, ответил Акинфиев.
— То-то и дело, что получать, а что именно? Не для запасных ли что-нибудь такое, а?
И как раз в это время, так как недалеко было до обоза, раздался оттуда начальственно-хриповатый голос капитана Золотухи-первого, командира нестроевой роты:
— Отчего колеса у аптечных двуколок не подмазаны, а? Т-ты, рыло свинячье!
Худолей и Акинфиев переглянулись, и первый сказал второму:
— Слыхали? Колеса уж подмазывать требуют!
— Вот в том-то и дело, — упавшим голосом отозвался второй.
— Говорится: не подмажешь — не поедешь.
— Понятно: собираются ехать.
Но на пути к Золотухе-первому попался командир шестнадцатой роты Золотуха-второй, тоже капитан и брат первого, такой же бородатый и черный, с таким же хриповатым рыком.
— Что, уже колеса подмазывают? — таинственным голосом спросил его Худолей, кивнув в сторону обоза, но Золотуха-второй или не понял, или не захотел понять намека. Его рота была выстроена перед палатками и делала ружейные приемы под команду фельдфебеля Фурсы.
Низенький, но очень плотно сбитый, Фурса скомандовал:
— Начальник слева!.. Слуша-ай, на кра-ул!
И на Худолея, звякнув винтовками, выкатила глаза вся рота, так как именно он, в сопровождении Акинфиева, подошел в это время слева.
Фурса, должно быть, просто хотел воспользоваться случаем, чтобы солдаты его роты действительно видели кого-то, подошедшего слева, но, видимо, это не понравилось Золотухе-второму, почему он и неприязненно встретил Худолея.
— Какие колеса? — спросил он хмуро.
— Обозные, — пояснил Худолей.
— Так что? Подмазывают?.. Колеса, они на то и существуют, чтобы их подмазывали, — что же тут такого?
— Однако же, если их не подмазывали раньше, значит, не нужно было, — постарался еще ближе к делу подойти Худолей, но Золотуха-второй вдруг закричал неистово своему фельдфебелю:
— Вся середина первой шеренги штыки завалила, а ты куда смотришь, а-а? — и ринулся к роте.
Канцелярия полка и летом продолжала оставаться в городе, там же, где была и зимою, но из этого не вытекало никаких неудобств: дом стоял на окраине, среди других домов казарменного квартала, а лагерь начинался недалеко от казарм.
Худолей давно уже помнил этот лагерь, однако в первый год его службы в полку тополи, со всех четырех сторон замкнувшие лагерь, были только что посажены, теперь же они встали четырьмя высокими стенами, отрезавшими этот мирок от остального мира. Если в остальном мире кругом было множество интересов, разнообразно переплетающихся между собою, то здесь плохо ли, хорошо ли делали только одно: готовили полторы тысячи людей к сражениям. Была даже одна команда — «К бою го-товьсь», — по которой штык грозно оборачивался в сторону возможного врага, ведущего лобовую атаку.
Здесь кололи соломенные чучела с разбегу, занимались самоокапыванием, пуская в ход свои саперные лопатки, брали на «ура» земляные валы и деревянные заборы — укрепления противника…
Главное, здесь было поле кругом, гораздо более похожее на поле сражения, чем зимняя казарма. Поэтому Худолею всегда казалось странным видеть и в лагере те же ружейные приемы, как и на дворе казарм, но теперь эту заботу Золотухи-второго о чистоте приема «слушай, на кра-ул!» он принял за упорное нежелание знать, чем взволнован весь мир.
Впрочем, из шестнадцати ротных командиров полка Золотуха-второй казался всегда ему едва ли не самым отсталым, недалеким, наименее склонным к какой бы то ни было новизне, к какой-нибудь, хотя бы самой небойкой, игре мысли.
Однако и другие пятнадцать командиров рот были капитаны как капитаны — довольно прочно сработанные люди, любители поиграть в преферанс в часы, свободные от занятий в ротах.
Один, впрочем, капитан Диков любил вырезывать лобзиком рамки для фотографий, но Худолей затруднялся решить — очень лучше это, чем игра в преферанс, или не очень, во всяком случае, это не увеличивало его чисто военных знаний.
Как врач, он больше знал офицеров полка и их семейства со стороны здоровья, но, отойдя от шестнадцатой роты настолько, что его не могли бы услышать ни Золотуха-второй, ни двое его полуротных, ни Фурса, он неожиданно для себя сказал Акинфиеву:
— Ведь это вот, что мы с вами видим, и есть именно будущее России!
— То есть как будущее? — не понял Акинфиев.
— Ну, в общем, я хотел сказать: то, от чего зависит наше будущее — и мое, и всех ста семидесяти или восьмидесяти миллионов, сколько их там считается, граждан России, — уточнил Худолей.
Эта простая мысль осенила его внезапно и удивила его: никогда раньше не приходилось ему задумываться над этим — и некогда было, и как-то не было подходящего случая. Но Акинфиев все-таки смотрел на него с недоумением, почему он и продолжал, воодушевляясь:
— Представьте хоть на одну минуту такую картину… При Николае Первом говорили: «Сорок тысяч столоначальников, — то есть разных там титулярных советников, мелких чинушек, — управляет Россией…» Вообразите же сорок тысяч Золотух, ротных командиров, и скажите, пожалуйста, не в их ли руки будет отдана судьба России, если начнется война?
— Отчасти, конечно, в их руки… — начал было возражать Акинфиев, но Худолей перебил:
— Как же так «отчасти»? Не отчасти, а вполне! Без капитанов нет полков, без полков не будет дивизий… Капитан — это альфа и омега армии, все равно что николаевский столоначальник.
— А командиры полков, бригад и прочие?
— Приказывать будут, а выполнять их приказы — на это имеется капитан Золотуха… Он не болеет золотухой, но, может быть, лучше бы было, если бы болел и не служил поэтому в армии, а на его месте был бы кто-нибудь другой — и помоложе и поумнее.
— Вот как вы уж теперь рассуждать стали, Иван Васильич, — удивленно сказал на это Акинфиев, остановясь: ему никогда прежде не приходилось слышать подобное от своего прямого начальника, который был чрезвычайно снисходителен к людям. — Может быть, вас чем-нибудь обидел Золотуха?
— Чем же он мог бы меня обидеть? — удивился в свою очередь Худолей. — Нет, ничем… Разве что самым фактом своего существования…
— Насколько мне известно, он существует в полку лет двадцать, однако же…
— В обстановке мирного времени, — перебил Худолей. — В обстановке же мирного времени все вообще военные только исключение. Но вот, пожалуйте, война, и у нас их, может быть, в десять раз будет больше… В чьих же руках будущее России?
Он двинулся с места, чтобы на ходу закруглить свою мысль, но из деревянной палатки, в которых поселялись на лагерное время батальонные командиры, вышел подполковник Швачка, ведавший четвертым батальоном, и сказал как бы расслабленно:
— Вот говорится: на ловца и зверь бежит… Это правильно, господа медики… Зайдите-ка на минутку.
Медики переглянулись и зашли в маленький барак Швачки, в котором помещались только стол, стул и койка и очень трудно было бы поместить что-нибудь еще. Два окошечка прорезаны были по сторонам двери, а пол был выкрашен красной охрой. Несколько кустов розовой мальвы росло около барака — и это было все украшение подполковничьей летней здесь жизни.
Швачка был тучный, оплывший старик, однако Худолей не помнил, чтобы он жаловался ему на болезни: теперь же он, впустив обоих врачей и заботливо прикрыв за ними дверь, сказал вдруг вполголоса:
— Плох я стал, господа медики… Откровенно говоря, — ни-ку-да!.. Послушали бы вы в свои… как они
