— Работает, брат… У нас будет работать; вот, смотри.
Гаврик посмотрел, помолчал, потом сказал, чуть-чуть улыбнувшись:
— Однако я ведь тоже работал… и сверхурочно работал… А у нас, в Советской республике, так заведено: кто работал, тот что-нибудь должен получить за работу.
— А я тебе ничего не дал, верно… Ну что же я тебе могу? Денег у меня нет.
— Зачем у тебя? У вашего учреждения — какое оно там, — мои заработанные деньги, я так думаю, а совсем не у тебя.
— Э, с нашими папашами возиться — сто бумажек надо написать, и вообще это целое дело… Вон велосипед мой стоит, хочешь взять за эту работу?
— Ну вот еще. Велосипед же твой личный?
— Конечно, личный… Да он мне по дешевке достался… Ничего, бери.
— Да я на нем и ездить не умею…
— Тем лучше, значит — учись.
— Я взять могу, конечно, на время, попрактиковаться, если у меня его ребята не поломают… — сумрачно сказал Гаврик. — А денег ты все-таки расстарайся.
— Попытаюсь. Только надо тебе знать, что пыл Коксостроя к нам значительно охладел и с новыми затратами на станцию — дела тугие… Даже стараются подсократить штат. Была тут у нас, например, как лаборантка Лиза Ключарева — ушла; ее никем и не думают замещать. Правду сказать, толку от всей нашей работы очень мало. А если это просто лаборатория для практики студентов, то почему ее должен финансировать Коксострой? У него и своих расходов довольно… Так что ты велосипед бери и не стесняйся… А если мне когда понадобится, я у тебя его возьму на время, ничего. Пусть так и будет: велосипед теперь твой.
Гаврик пожал плечами, потом взвалил на них велосипед и вынес его из подвала.
А не больше как через неделю, — сошел уже весь снег, было тепло и сухо, — Леня обратил внимание на лихого велосипедиста, который мчал по улице, не прикасаясь к рулю, даже заложив руки за спину для пущей картинности. Во рту у него блестел на солнце свисток, а теплая вязанка придавала ему вид заправского боевого спортсмена.
Присмотревшись к нему пристальней, Леня узнал в нем Гаврика и подумал не без удовольствия: «Способная все-таки мы порода».
А Лиза Ключарева действительно вскоре после прогулки с Леней в парк бросила подвал, ссылаясь на то, что нужно готовить дипломную работу.
Однако дипломные работы в том году были отменены.
Выпуск новых инженеров, в том числе Слесарева, Шамова, Карабашева и Зелендуба, прошел торжественно и остался в памяти всех еще и потому, что ректор Рожанский, желая подать стакан воды одному из ораторов, переусердствовал, заторопился и вместо стакана налил воды из графина в чью-то лежавшую поблизости от него шляпу. А когда, несмотря на торжественность минуты, прыснул около него кто-то смешливый, а за этим другие, торопливо стал выливать бедный Рожанский воду из шляпы обратно в графин.
Может быть, такая рассеянность подействовала, как действует зевота, заразительно и на Леню, только он в этот день, обращаясь к Геннадию Михайловичу, назвал его почему-то «Геннадий Лапиныч», и тот не на шутку рассердился и раскричался, а бывшая при этом Конобеева подскочила к Лене и очень отчетливо, как всегда, залпом обругала его «длинным балдой, недоноском, зазнайкой, сумасшедшим, печенегом», на что Леня, тоже как всегда, сказал ей миролюбиво:
— Заткни фонтан своего красноречия.
Вечером в этот же день все подвальщики, ставшие инженерами, катались на бермудском шлюпе под парусами и пели: «Реве тай стогне Днiпр широкий».
Леня был оставлен при институте, как и Шамов, стараниями которого в подвале стало одним трайб- аппаратом больше; но оба они видели, что от решения коксовой задачи они далеки, хотя и завалили коксовыми корольками, полученными от разных опытов, все свободное место под лестницей подвала.
Количество углей Донбасса, способных спекаться, было невелико, промышленность требовала их вдвое больше, и это только теперь, а между тем предстоял ведь в металлургии огромнейший взлет в связи с принятой и неуклонно проводившейся пятилеткой.
Нужно было овладеть таинственной сущностью угля настолько, чтобы он безотказно, в тех или иных устойчивых смесях, давал в коксовых печах необходимый для домен кокс, отнюдь не забуряя и не портя ни печей, ни домен.
— Не-ет, как ты хочешь, а эту задачу может решить только химия, — теперь уже совершенно уверенно говорил Шамов. — Только тогда, когда мы химически ясно представим себе процесс коксования…
Но Леня перебивал нетерпеливо:
— Через сто лет… А если даже и химия, то не в том объеме, в каком мы ее знаем. Если химия, то нам с тобой еще много надо учиться химии. Пусть будет по-твоему, химия, ладно, но тогда, значит, чтобы стать хозяевами кокса, мы должны стать хозяевами каких-то новых химических процессов, а не толочься на одном месте, как сейчас… Что-нибудь одно из двух: или химия — застывшая наука и все свои возможности исчерпала, или она может и должна, конечно, бешено двинуться вперед. А если может двигаться, то надо ее двигать — вот и все.
Мирон Кострицкий с Тамарой уже два года как работали в крупнейшем научно-исследовательском институте в Ленинграде, и от них Леня получил письмо: каталитики приглашали бывшего соратника по катализу работать снова с ними вместе. Леня немедленно ответил, что приедет.
Когда он сказал об этом Голубинскому, у того, всегда такого уравновешенно спокойного, дрогнули губы и очень уширились, как от испуга, глаза. Он бормотал ошеломленно:
— Что вы, послушайте, — если вы не шутите. А как же наша коксостанция без вас? Нет, это совершенно невозможная вещь. Вы, такой инициативный человек, и вдруг… Нет, мы постараемся вас удержать, иначе как же?
И все-таки Леня решил уехать.
Перед отъездом он понял, что значил старый Петербург для его отца. Он видел, что отец сразу как- то помолодел и налился прежней энергией, какую замечал у него Леня только лет пятнадцать назад. Ему казалось даже, что отец сейчас же собрался бы и поехал вместе с ним, если бы появилась для этого какая- нибудь возможность. С какою нежной любовью и как обстоятельно говорил отец об Академии художеств, о Васильевском острове, на котором прожил во времена своего студенчества несколько лет, об Эрмитаже и других картинохранилищах, о сфинксах, лежащих у входа в Академию, и бронзовых конях Клодта на Аничковом мосту, об адмиралтейском шпиле и ростральных колоннах, о Неве с ее подъемным мостом, о Фонтанке, о Невском проспекте, который был чудеснейшей из всех улиц всех городов старой России, о выставках художников, о Чистякове, Репине, Шишкине, Куинджи… Это был совершенно неиссякаемый поток воспоминаний, притом таких улыбчиво тонких и трогательно нежных.
— Ну-у? Михай-ло, ты кончил? — несколько раз спрашивала его очень строго жена, теребя себя за мочки ушей.
Но он только отмахивался от нее:
— Обождите, мадам, — и продолжал говорить, вдохновенно сверкая очками.
Множество поручений надавал он Лене потом, все прося их записать, чтобы не забыть. Ему хотелось узнать, кто из знакомых художников остался в живых и живет теперь в Ленинграде, что они пишут теперь и где выставляются, и покупает ли кто-нибудь их картины, а если покупает, то сколько платят и за холсты каких именно размеров; продаются ли в Ленинграде масляные краски нашего изготовления, и хороши ли они, и сколько стоит, например, двойной тюбик белил, только цинковых, а не свинцовых; и не выходит ли там какой-нибудь журнал по вопросам живописи, неизвестный пока здесь, в провинции… Поручений было очень много.
— Михайло, замолчи! — кричала на отца мать, но он выставлял в ее сторону руку, говоря:
— Обождите, мадам, — и продолжал.
В конце февраля бледно-голубым, прозрачным, слегка морозный днем Леня умчался в Ленинград.
