хлопнулся в обморок. А сам думаю: нет, уж точно Караколь влепил в него пулю, а может, и обе. Не такой человек дон Рутилио, чтоб испугаться пистолетного выстрела.
– Ты думаешь, в обморок? – спрашивает Караколь. – Может, он просто притворился? Думал, что это лесные гёзы…
Тут я пустился врать, что видел этого дона ещё на вылазке, что он ужасно трусливый, всё время держался сзади, даже меня испугался, когда я погрозил кинжалом. Уж точно он притворился мертвым, иначе почему не упал с коня, а разлегся на нем, как на постели?
– Да вот и я думаю, – говорит Караколь, и руки у него перестают трястись. – Я ведь стрелял прямо в небо, как же в него попал?
Вот так и попал, думаю про себя. Прямо в лоб. И нечего тут хныкать из-за какого-то испанского дона. Они из-за нас не хнычут. Меня, например, собрался повесить. И очень здорово влетело ему за это…
Самое неприятное, что я остался без пистолета. Караколь из него пальнул, подержал, а потом бросил. Жалко, что я не заметил, успел бы подобрать. Но разве тут что-нибудь скажешь? Ведь Караколь спас мне жизнь. Оказывается, он спрятал фургон в боярышнике, Эле велел сидеть тихо, а сам вытащил пистолет и пошёл обратно. Как знал, что помощь его пригодится. Мы сделали две-три петли и вышли к фургону. Испуганная Эле пряталась в кустах, она слышала выстрелы. А Пьер с Помпилиусом хоть бы хны! Помпилиус гулял по лужайке, нюхал цветы боярышника, аккуратно срывал и пробовал на вкус. Пьер подремывал, а когда увидел нас, встал и вильнул хвостом.
Мы дали голубям пшена, а потом стали думать, как быть. Дело шло к вечеру. Небо превратилось в серую перламутровую раковину, над морем оно теплилось розовым светом, туда уходило солнце.
Я предложил ночевать на мельнице. Той самой, о которой говорил Караколю. Когда-то она, видно, откачивала воду с польдера – низкого луга, но теперь это место осушили, а ветряк сильно осел, и ось его перекосилась.
Эту мельницу я хорошо знал. Издали она похожа на огромную накренившуюся стрекозу. Я проходил мимо несколько раз, когда приносил с моря корзинки с ракушками. Михиелькин клялся, что ночью ветряк выпрямляется и начинает махать крыльями, а на каждом сидит ведьма с метлой. Он уверял, что про это говорится даже в загадке:
А я говорил, что отгадка не такая, просто четыре мельничные крыла, вот и не догонят друг друга. А Михиелькин спрашивал: зачем же крыльям друг за другом гоняться? А ведьмам тогда зачем? Михиелькин объяснял, что у одной ведьмы помело получше, а у другой хуже, вот они и хотят отнять.
Таким басням я не очень-то верил, поэтому считал, что можно переночевать на мельнице. Не в башне самой, а в домике мельника. Конечно, никакого мельника теперь там не было, и это нам на руку.
Но Караколь не согласился. Он сказал, что дом мельника первое место, куда могут пожаловать солдаты Филиппа. Поэтому лучше переждать в лесу до рассвета.
Мы отыскали сухую дубовую поляну, загнали фургон под низкие толстые ветки и улеглись спать. На западе небо ещё слабо светилось, так что время было не позднее. Я вспоминал прошедший день и никак не мог заснуть. А тут ещё ведьмы, о которых говорил Михиелькин… Неужели и вправду катаются на ветряках?
А правую ступню словно жжёт. Там в каблуке кломпа есть небольшое отверстие. Такие башмаки делают на заказ, в отверстие вставляют колокольчик, и получаются кломпы – тин-тон – со звоном. На праздник оденешь – все оборачиваются. Отец Михиелькина, башмачник Кукебаккер, делал такие кломпы. Они висели в мастерской целыми связками. Одна пара досталась Михиелькину.
Когда господии ван дер Дус дал мне свинцовую трубочку вставил туда бумажный листок, я сразу сообразил, куда это спрятать. Отдал Михиелькин мне праздничные башмаки, мы вытащили колокольчики и запрятали письмо. «В Дельфте передашь Мартину Виллемсзоону, – сказал ван дер Дус. – Ты знаешь, кто такой Мартин Виллемсзоон?»
Рассказали, что так называют принца Оранского, чтобы испанцы не догадались; узнал, что названия месяцев года заменяют знаками зодиака; что на пение жаворонка нужно отзываться криком петуха. Всему научил меня Сметсе Смее. «Теперь ты настоящий гёз, – сказал напоследок, – потому что взялся за дело, опасней которого не найдешь. Не вздумай поэтому попадаться, никто не посмотрит, что ты малолетка»,
Сметсе как в воду смотрел. Дон Рутилио не собирался со мной нянчиться. Доберись он до меня по- настоящему, наверное, и письмо бы выудил, такой дошлый.
Интересно, прав Михиелькин насчёт ведьм? Кукебаккеры приехали в Лейден из Брабанта, а брабантцы любители верить в разную чепуху. Но всё-таки?
Я встал потихоньку и пошёл в сторону мельницы. Решил своими глазами увидеть, а потом уж втолковать Михиелькину. Не очень было темно. Сквозь дымку пробивался бледный серп луны. Он зацепился как раз за одно из крыльев ветряка.
Ведьмы начинают летать после полуночи. Судя по месяцу, было такое время. Я решил наблюдать из домика мельника: спокойней всё-таки, если дверь за тобой закрыта.
Не успел я пробраться в пустой дом, как рядом затопали копыта. Матерь божья, неужели ведьмы на лошадях? Но оказалось – люди. Они спешились у дверей, тихо разговаривая. А вдруг солдаты? Я кинулся в угол и спрятался за какой-то бочонок.
Они вошли. Два человека. Зажгли на столе свечку, придвинули скамейки.
Один сказал хрипло:
– Горло бы промочить. Хозяин, слышь, давай выпьем!
– Сначала о деле, – сказал второй, – пить будем потом.
Тридцать три якоря в бок, если это не голос Слимброка! Вот ведь где он оказался! А этот? Разве кто- нибудь из его слуг? Что-то не припоминаю.
Я осторожно выглянул из-за бочонка. Но мало что разглядел. Слимброк сидел боком, а тот, кто назвал его хозяином, – спиной.
Хриплый сказал:
