— Кто же он, если не учитель?
— Нехороший человек. Он мучил людей. Я ему и сказала.
— Откуда ты всё это знаешь?
Она пожала плечами.
— Так кто это Гладышев, чёрт возьми? Или Васин?
— Зачем тебе это? Он человек несчастный. Служил там, где хорошие люди не служат. Делал то, что не делают добрые люди. Он думал, сменит фамилию, его не узнают…
— Чёрт знает что, — сказал я. — Почему именно ты?
Она снова пожала плечами.
— У тебя досье? Например, мой день рождения. Скажи, откуда знаешь число?
— Оттуда же, откуда ты знаешь мой день.
— День твоего рождения?
— Да.
— Но я не знаю, поверь, не знаю.
— Ты мог посмотреть у директора. Там есть, как ты сказал, «досье».
— Но я не смотрел, клянусь тебе, Леста! — воскликнул я…
— Потому что знаешь и так.
— Не знаю!
— Может быть, позабыл?
— Не знал никогда!
Она посмотрела на меня пристальным взглядом.
— А как же в Хертогенбосхе? Разве не в день моего рождения ты проник в особняк? И разве не жёлтые крымские розы ты бросил к моим ногам? И ты поздравил меня. Значит, ты знал, что это день моего рождения.
— Тебе надо успокоиться, — сказал я. — Выпей ещё немного. Коньяк расслабляет.
Она поманила меня пальцем. Я подошёл, наклонился.
— Так говори, когда же мои день?
— Угадать?
— Говори.
— Ничего не могу придумать, кроме того, что мы с тобой родились в один день. Семнадцатого сентября.
— Ну вот. А ты говорил, что не знаешь.
— Шутница моя…
……………………………………
……………………………………
……………………………………
Мы лежим, обнявшись. За окном снова снег. Полощутся белые нити. В комнате посветлело. Её тонкое узкое тело. Запах волос. Мы лежим неподвижно. Мы одно существо. Мы появились на свет в один день. В один день мы исчезнем. Какое безмолвие. Не хочется говорить. И не нужно слов. Только снег за окном. Только её дыхание.
……………………………………
……………………………………
Наступили мокрые холодные дни ноябрьских празднеств. Вера Петровна позвонила из Москвы и сказала, что приедет дня через три. Я не решался спрашивать о делах. По главной площади, в центре которой всё ещё высился монумент Вождя, двигались колонны демонстрантов. Из громкоговорителей вырывались лозунги, разобрать их было почти невозможно. Сипело, хрипело, лаяло. Слова пропадали, различался только крикливый тон. Хмурый Вождь молча рассматривал демонстрантов и, казалось, сердился. Был он уже не в чести, но ещё не в опале. Одни до сих пор поклонялись ему, другие вслух проклинали. У его каменных сапог лежали сегодня чахлые цветочки, а раньше их были целые груды.
Я пересёк площадь вместе со школьной колонной и увидел Поэта. Он стоял, заложив руки за спину, вскинув голову и глядя поверх трибуны в серое небо. Я ринулся к нему как бы с неотложным вопросом, а на самом деле чтобы улизнуть из колонны. Присутствие Лесты, бредущей в толпе, жгло сознание. Я сам упросил её прийти в этот день. Её отчуждение становилось слишком заметным, краем уха я слышал реплику Маслова: «Арсеньеву пора разобрать». Мог ли я остановить этот нарастающий вал?
Поэт приветствовал меня лёгким кивком и сразу сказал:
— Знаешь, кто пожаловал? Такой-то. — он назвал фамилию писателя, находившегося в почёте и славе. Поэт иногда обращался ко мне на «ты», и это мне льстило.
— И знаешь, этот… — тут я услышал крепкое слово, — хочет со мной объясняться.
— Значит, вас не забыли, — сказал я.
— Ты видел его машину? Она у горкома стоит.
Мы зачем-то пошли смотреть. Это был роскошный чёрный лимузин отечественного производства. Поражали парадные белые шины.
— Чистый «паккард»! — воскликнул Поэт. — Своего ничего сделать не могут.
Он постучал в стекло, призывая шофёра.
— Где хозяин?
— Отойди, — мрачно сказал шофёр.
— Видал? — не понижая голоса, проговорил Поэт. — Слуги народа.
Из подъезда горкома вышла группа солидных людей. Все в чёрных пальто, чёрных шляпах. Только один в светло-сером и в сером же щегольском кепи. Они остановились, переговариваясь, а затем двинулись к автомобилю. Серый заметил Поэта, сделал какой-то знак, продолжал говорить, а потом направился в нашу сторону.
— Рад, рад тебя видеть, — он приложил руку к серой груди. — Но сейчас не могу, ей-богу. Ждут в обкоме. Ты бы зашёл ко мне вечерком. В пятый коттедж. Посидим, старое вспомним.
— Я? К тебе? — спросил Поэт.
— Могу и я. У тебя квартира?
Поэт смотрел на него.
— Говори адрес, — торопил серый.
Лицо Поэта побелело, губы затряслись.
— Сколько доносов написал? — спросил он придушенным голосом.
Серый откинулся в изумлении.
— Ты спятил?
— Не отмоешься, — процедил Поэт.
— Да ты, да ты… — Серый задыхался, лицо его багровело.
Его окликнули из машины.
— Иду, иду! — Он покрутил пальцами у виска, что-то хотел добавить, но повернулся и тяжело погрузился в свой лимузин.
— Подонок, — сказал Поэт.
Машина заурчала, дала мощный парадный гудок и плавно тронула с места.
Поэт никак не мог успокоиться. Его трясло.
— И эти… — он снова повторил крепкое слово, — правят наш бал.
В учительской третьего этажа накрыли праздничный чай. Внизу гремел концерт духового оркестра. У старшеклассников намечались танцы.
Чай был неплох, китайский, искусно заваренный Розенталем. Подавали пирожные и печенье. Директор держал речь:
— Товарищи, в этот славный праздник мы думаем о том, как повысить успеваемость и дисциплину. За прошлый год мы имеем переходящее красное знамя. Коллектив у нас дружный, трудолюбивый, много молодёжи. — Директор сжал победно кулак. — Задорная молодёжь и убелённые ветераны — достойный
