сплав. А вы, Сахарнова, почему чай не пьёте?
— Я пью, — пискнула Лилечка.
— Вы, товарищи, не стесняйтесь, пирожные есть. Трудные годы прошли. Теперь будем жить лучше и веселее. Так я о чём?.. Да, красное знамя. Скоро будет комиссия во главе с товарищем Ерсаковым. Надо бы постараться. Подтянуть, так сказать. И не надо так строго. Вот вы, Анна Григорьевна, — он обратился к Химозе, — говорят, очень строги. Двоек много!
— Двоек я ставлю ровно столько, сколько их получают! — отрезала Химоза.
— Нет, я за знания, поймите! — воскликнул директор. — Но не могут же они знать, как вы?
— Я требую только в школьном объёме.
— А представьте, к вам на урок придёт товарищ из комиссии. Что он увидит? Двойки и двойки.
— Не волнуйтесь, Фадей Поликанович, сообразят. — сухо обещала Химоза.
— Вот я к тому… Товарищи, а почему вы не пьёте чай? Остыл? Сейчас подогреем. С пирожными не стесняйтесь. У меня в кабинете ещё коробка. Вопросы есть?
— Есть вопрос, — вступил Котик Давыдов.
— Слушаю вас, Игорь Витальевич.
— Ученики задают вопрос, почему опущены тексты про гениального Вождя. Памятник ведь стоит. Несуразица получается.
Фадей Поликанович крякнул.
— Вы это, Давыдов, не углубляйте. Не наше дело. Скажут, так и будем вести.
— А когда скажут? — домогался Котик. Он явно озоровал, но директору приходилось туго.
— Когда? — Директор задумался. — А вот прибудут товарищи из отдела… — его голос внезапно взошёл на громкую ноту. — И никто не отменял! История скажет своё! А вы, Эмилия Германовна, почему не кушаете? Кушайте, Эмилия Германовна!
— Я ошень, ошень, — отозвалась старушка.
— Товарищи! — сказал директор. — Кто наблюдает за танцами?
— Я! — сказал Котик. — То есть мы. С Розалией Марковной.
— В последнее время происходят тенденции. На последний вечер три десятиклассника пришли в цветастых галстуках. Ровно павлины!
— Это мода сейчас, — подала голос Лилечка.
— Мода дурная, тлетворная, — сказал Наполеон. — Откуда пришла, сами знаете. Игорь Витальевич, никаких галстуков и башмаков на подошве! Строжайшим образом!
— Не пускать? — спросил Котик.
— Не только не пускать, но и записывать. Я буду вызывать родителей. Школьник должен быть скромно одет.
Лилечка не удержалась, зевнула.
— Да! — Завуч повысил голос. — Будем следить. А учитель должен подавать пример. Строгость и аккуратность в одежде.
— Это чаепитие или педсовет с проборкой? — раздался глухой рык из угла.
Все повернулись. На стуле с крохотной чашкой чая в руках сутулился огромный Розанов.
— Я, э… Алексей Петрович, не понимаю, — вкрадчиво произнёс Наполеон, — э… природы вашего вопроса…
Розанов встал, бухая башмаками, приблизился к столу, впечатал в него чашку и, так же бухая, удалился из учительской, плотно притворив дверь.
— Кушайте, кушайте, — растерянно сказал директор.
— А уже половина четвёртого! — вскрикнула Лилечка, хватая сумку.
— Ну, по домам, по домам, — миролюбиво сказал директор, — к очагу. Так сказать…
— Мы всех поздравляем! — запела Розалия Марковна. — От имени месткома! И желаем всего самого- самого наилучшего!
Мне повезло, что Котик дежурил на танцах. С самими танцами повезло. До самого вечера ни один старшеклассник не покинет школьного зала. Даже Серёжа Камсков. Он очень любил танцевать, особенно вальс. Танцевать с Камсковым считалось честью для любой старшеклассницы.
Школьные вечера! В те скудные годы они были так желанны. Вечеров ждали задолго, готовились к ним, особенно девочки. Тут возникали и пропадали симпатии, случались крушения или, наоборот, возрожденья надежд. По залу сновали записки, с ребусами, полунамёками или прямыми признаньями. Полный значения взгляд или, напротив, равнодушие на лице могли повергнуть танцующего в пучину сомнений. Кто-то рыдал в коридоре, кто-то носился как сумасшедший под звуки фокстрота, кто-то, скрестив руки, как Чайльд Гарольд, подпирал безразличные стены, кто-то, схватив пальто, уходил бродить, исчезал или возвращался обратно, а кто-то просто веселился, не думая ни о чём и принимая жизнь с восторгом и самозабвением молодости.
Я постоял в дверях, наблюдая гомонящий, танцующий зал. Камсков говорил с Коврайским. Мелькнуло разгорячённое лицо Гончаровой. Маслов танцует с десятиклассницей. Розалия Марковна деловито пересекает зал. Давыдов с кем-то воркует. На сцене стоит проигрыватель. Из усилителя несётся: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка…» Проха с компанией на такие вечера не ходил, а если появлялся, то ненадолго. Они стояли, засунув руки в карманы, а потом исчезали либо пить водку в школьном дворе, либо выяснять отношения с Лисагором.
Я вышел на улицу. Было ещё светло. Кругом красные флаги, транспаранты. Серое, чёрное, красное. Из репродукторов льются бодрые марши. На главной улице толпы людей. Хохочут, обнимаются, пляшут. Время драк впереди, ближе к вечеру. В груди моей всё та же тоска. Но в сердцевине этой тоски нежное, тёплое чувство. Я знаю, она ждёт меня. Но сейчас ещё рано. Мы условились, что встретимся, как стемнеет, и скроемся у Сабуровых. Свет зажигать не будем. Сейчас это самое верное место. Когда приедет хозяйка, видеться будет негде. Лишь на уроках да в мокрых холодных рощах осенних Бобров.
Безотчётно я повернул к Барскому саду. Нацарапать, что ли, мольбу на стене часовни? Под ногами хлюпает грязь, по обочинам белые пятна снега. Я шёл, рассеянно глядя по сторонам, а когда приблизился к саду, взгляд мой упёрся в свежий дощатый забор. На заборе фанерный щит с крупной надписью: «Проход закрыт. Посторонним вход запрещён». Я хоть и слышал, что в саду затевают стройку, но выросший так быстро забор ошарашил меня.
Я подошёл, попытался заглянуть в щели. Тут же меня остановил окрик:
— Запрещено!
Ко мне подошёл солдатик с оружием за плечом.
— Запрещено! Не видишь?
— Но почему?
— Отходи. Запрещено! Будут строить.
— А что?
— Военный объект.
— Ишь ты…
— Закурить найдётся?
— Я не курю.
— Давай, давай отсюда. Теперь не положено.
— Что ж, и часовню снесут?
— Всё снесут.
— И деревья?
— Ты кто такой? — спросил солдатик. — Вот отведу, куда надо.
— Я учитель.
— Учитель… В какой школе?
— В первой.
— Иванову из девятого знаешь?
— Я у неё преподаю.
— Это моя сестра, — с удовлетворением произнёс солдатик. — Я скажу тебе так, учитель. Попел ваш
