— Жалко, что портрет Иеронима утерян. Так хотел бы на него взглянуть.
— Разве я хуже своих портретов?
Как отлегло от сердца. Я смотрю на неё, я счастлив. Пожалуй, чуточку повзрослела. Но это идёт. Правда, немножко бледна, утомлённый лик.
— Хорошо, что пришла, — бормочу я тихо, — мне больше и ничего не надо. В такой трудный час. И вот ты приходишь. Неважно, что это сон. Для меня давно сны важнее яви. Я, например, до сих пор летаю во сне. В жизни я ползаю, пресмыкаюсь. Ползком, всё ползком. На работу, с работы. В гости и из гостей. Представь, ползком через всю столицу. И груз на плечах. Если бы знала, какой я таскаю груз!
— Я знаю, — произносит она.
— И вдруг во сне я взмываю в небо. Не всегда, правда, в небо. Иной раз чуть-чуть, всего на метр от земли. С тяжким трудом. Но уж если одолею крыши, тут начинается раздолье! Я сбрасываю все тонны жизни! Я пою, кувыркаюсь в небе! И просыпаюсь со счастливым чувством. Такие же сны с тобой. Когда ты приходишь, я несколько дней живу, как вольная птица. А потом снова плита. Этот проклятый груз. Если б ты знала, что было со мной сегодня! Я рвался к тебе, пылал надеждой, хотел всё исправить. Но меня поймали и будут судить.
— Не тревожься, — сказала она.
— Да мне всё равно! Я завтра скажу, что видел тебя во сне. Что счастлив! Они же не могут арестовать мои сон?
— Они ничего не могут. — Она улыбнулась своей тихой нежной улыбкой.
— Ну, кое-что, кое-что. Например, посадить в тюрьму.
— И это им не удастся, — сказала она.
— Представляешь, в какую историю я впутал Егорыча, да и приятеля. Того, что устроил командировку.
— Им ничего не грозит.
— А я всё равно доволен! Пусть сажают в тюрьму, мне теперь всё равно. Какие здесь сны! Целая жизнь!
— Это и есть жизнь.
— Чего только мне не снилось. Ночной пожар, готический особняк, всадники в средневековых одеждах…
— В Хертогенбосхе?
— Какие-то съёмки в Барском саду. Я всюду рвался к тебе, но меня хватали, обвиняли бог знает в чём. И всюду путь преграждал злодей в капитанском чине. То ли Гладышев, то ли Васин, не знаю кто. Он говорит глухим простуженным голосом. Он и здесь меня выследил и поймал. Всегда прячется в тени, лицо разглядеть трудно.
— У таких людей нет лица, — тихо произнесла она. — Они призраки, лица им иметь не нужно.
— А потом приснилось, что я читал небольшую книгу. И в ней рассказ о девушке в красном берете. Какой-то любознательный господин, представь себе, попытался разъяснить для себя этот образ. Помню, писал: «Так кто же она, эта девушка в красном берете? Вечный фантом или вечный сюжет, повторившийся в разных судьбах? Какова её цель в этом мире?» Ха-ха! Какова её цель? Не меньше, не больше! Да неужели мы в силах постичь хотя бы собственную, наверняка уж не такую мудрёную? Я, например, не вполне понимаю даже цель этой поездки. Хотя она, безусловно, преобразит мою жизнь.
— В этом и цель, — сказала она.
— Ты думаешь?.. Впрочем, быть может. Хотя не думаю, что такая цель привлекательна. Что меня ждёт? Допросы, камеры, унижения и снова допросы. Они утверждают, что я преступник.
— Я уж сказала, об этом не беспокойся.
— В конце концов, чем я лучше других? Розенталя того же или Сабурова? Как говорится, не отрекайся. Столько народа пострадало ни за что ни про что. А я хоть во искупленье. Признайся, ведь до самой гибели ты корила меня? Я тебя бросил. И буду теперь наказан. Я виновник, прямой виновник. Ведь ты пошла к часовне в день моих именин. И ты погибла.
— Разве я не жива?
— Это во сне. Но и такой сон подарок. Какие несчастные все эти васины и кульки. Им никогда ничего не снится. Завтра меня повезут в Москву. Такие же будут сидеть в кабинетах. Лишённые снов.
— Не будь слишком строгим.
— Они и меня хотели бы их лишить! Запретить эти встречи. Опустить чёрный занавес над последним, что есть.
Она сидела передо мной, держа на коленях свою золотистую книгу. Всё та же матовая бледность лица. Тонкие серые брови. Всё тот же чуть отрешённый взор. Складки голубой ткани свободно и плавно укладываются но очерку тела, ломаясь лишь на плечах и коленях. И та щемящая беззвучная нота, сокрытая в дорогом образе, когда его преподносит сон. Я спрашиваю:
— Что у тебя за книга?
Она приоткрывает её, пружинисто выбрасывает веер страниц.
— Это чтобы всё помнить.
— И ты… ты не забыла меня?
Тихо, тихо:
— Как же, как я могла забыть тебя, мой дорогой?
Слёзы катятся по моим щекам.
— И прости, прости… Я мучился эти годы…
— Теперь всё будет хорошо.
— Я знаю. Можно тебя обнять?
— Мне пора. Долгая ещё дорога.
— Боже, какой короткий сон…
— Это не сон, — говорит она.
Подходит неслышно. Приникает ко мне, обвивает руками шею. Свежесть холодной щеки. И блаженное чувство покоя, сошедшее вмиг к утомлённой душе, усталому телу…
— Проснитесь, проснитесь!
Меня трясёт за плечо лейтенант Кулёк. Приподнимаюсь с трудом.
— Что, уже?
В маленькое окно бьёт радостный солнечный луч. Полутьма мытной насажена на него, как на вертел. В нём ошалело крутится пыльная мошкара.
— Поезд скоро, — говорит Кулёк.
— На допрос? — Спросонья я мало что понимаю.
— Поезд, поезд, — твердит лейтенант. — Вон ваши вещи.
— Какие вещи? — в недоуменье вопрошаю я.
— Все ваши. Можете проверить.
— А капитан Васин?
Лейтенант Кулёк улыбается.
— Васина нет.
— Он говорил, что допрос.
— Не будет допроса.
— Сразу в Москву?
Я поёживаюсь. В открытую дверь тянет бодрым утренним холодком и ослепленьем неожиданно ясного дня.
— Надо же, солнце, — бормочу я.
— Солнце, — соглашается лейтенант. — Месяц почти не видали.
— Значит, за мной приехали, — говорю я.
— Да нет, — отвечает лейтенант, — вы уж сами.
— Что значит, сам?
