секретная, таившаяся за ними информация, круги и цвета. Это были не воспоминания. Это были живые ощущения, подлинные, настоящие. В нем жили все языки, а язык есть мысль, он управляет мыслью. Лингвисты могут спорить сколько угодно, но когда ты видишь предмет, у тебя в голове возникает обозначение этого предмета. Кто-то заложил его туда, когда ты был маленьким и еще не мог спорить и говорить: 'Нет. У меня не будет этого слова. Оно мне не нужно'. Мы соглашаемся и принимаем слово. Вот попробуйте не думать словами. Но Джеймса разрыв между словом и предметом не касался. Как не касалось всякое незначительное мимолетное состояние, возвышенная религиозная система, монахи, всю жизнь пытающиеся заново осмыслить каждый предмет, их девственное сознание. Джеймс все знает и все для него в новинку. Его не нужно ничему учить.
Джеймс замедлил бег и харкнул кровью на тротуар.
В глубине его размышлений проскальзывает догадка о том, чем он является на самом деле — игрушкой, моделью для двух генетиков, ищущей свою душу среди всего того мусора, которым они заполнили его сознание. Он отыщет ее в их прахе. Новый поток образов, открылась еще одна комната. На этот раз быстрее. Двери срываются с петель, грохаются на землю. Теперь появляются отрывочные образы, выплывают цвета, затопляют его, стремительные, пьянящие. Разорви швы, пусть рухнет небо и накроет дома. Пусть вновь растут деревья. Нам нужно больше деревьев. Пусть будет чистым воздух, пусть смрад прольется с небес. Пусть вернется лед.
Он быстро бежал по улицам.
— Этот тип, похоже, извращенец.
— Может, ты и прав. Это что на нем за бижутерия понадевана?
Двое жандармов смотрели на приближающуюся к ним фигуру. Дубинки, висевшие у них на запястьях, источали голубоватое мерцание. Позади них высились новостройки, четырнадцатифутовая стальная дверь в стене длиною шесть миль. Там были огни и проволока, стальные провода, стерегущие логово жандармов. Жандарм, стоявший на сторожевой вышке, перегнулся через перила и сплюнул. Он заметил фигуру мужчины, пересекающего границу и вбегающего на территорию новостроек. Он остановился в нескольких шагах от жандармов.
— Сдавайтесь.
Джеймс задыхался. Его костюм был залит кровью, воротник почернел и залоснился. Кровь стекала по шее, розоватая пена выступила вокруг рта, взбитая воздухом, поступавшим из легких. Щепка торчала из горла как взбесившийся рыболовный крючок и подрагивала, когда Джеймс пытался говорить. Жандармы посмотрели друг на друга, они не знали, что сказать. Один развернулся, шагнул к барьеру и набрал код на освященной клавиатуре. Стальная дверь распахнулась.
Джеймс увидел костры и фигуры танцующих, чьи тени падали на бетонные плиты новостроек. Шум разносился по всей территории — крики и сумасшедший хохот, вой, шарканье ног. На зеленом поле столпились люди, они кричали, обменивались насмешками и, как хищники, выискивали слабаков во вражеском стане. Он видел, как блеснула бутылка в свете настенного прожектора, алкоголь новостроек, дистиллированный в ваннах, технический этанол и лакричная настойка, огромная ванная, приготовленная к вечерним торжествам, темная зловещая жидкость, таящаяся под каждой ступенькой. Этим напитком были куплены милость и обязательства. В новостройках нет денег. Толпа двигалась единым напором, пьяная и бешеная, бессмысленно, но возбужденно. Они увидели, что дверь на улицу приоткрыта и двинулись по газону к двери. Над домами и большой бурлящей центральной площадью — завеса черного дыма, на небесах — чернила, заливающие звезды.
— Ты все еще хочешь войти?
Джеймс смотрел на весь этот беспредел, исходя слюной. Жандарм поднял руку, подавая знак человеку на вышке. К нему возвращалась уверенность. На вышке был установлен водомет. Джеймс слышал, как командир снимает предохранители, проверяет напор, поворачивает дуло — и его захлестнуло волной. Он проскочил мимо ошеломленного жандарма, набирая скорость, услышал, что дверь начинает закрываться, и рванул туда, где мелькали отчаянные лица его сообщников.
— Доктор Спенс. С вами все в порядке, доктор?
Спенс чувствовал себя так, будто в груди его тлел огонь. Кожа увлажнилась, а его тело передергивало от вспышек боли: повсюду ныли болячки и опухоли, и зудели пока живые ткани. Еще один ученый подошел к больному и положил ему руку на висок. Кожа была ледяной.
— Спенс умирает.
— Чем он болен?
Эдди снова сел в кресло.
— Спенс дал свою ДНК, чтобы создать ядро генетической матрицы Джеймса, к которой мы привили весь остальной материал, тысячи выделенных нами участков кода. Спенс был донором. Он был стволом дерева, от которого растут ветви, скажем так.
А Спенс уже свернулся клубком. Его мышцы сократились и заставили тело принять эмбриональную позу. Человек за пультом стучал по столу пальцами с такой силой, что хрустели костяшки.
— Существует вероятность, что Джеймс знаменует собой конец эволюции. Я противник этой теории. Я думаю, Джеймс страдает определенным видом душевного расстройства, причем приближается его генетическая зрелость, достигнув которой, он вернется к нам. Я все-таки верю в него. Как бы то ни было, если доктор умрет, у нас могут возникнуть проблемы.
— Серьезно?
— Это может означать, что Джеймс эволюционировал до той точки, когда ДНК сама дает обратный ход. Спенс был первичным агентом, поэтому он, так сказать, и разложится первым.
— Разложится?
— Да, как и все мы. Оккупанты земного шара. Но это маловероятно.
Оба уставились на доктора.
— Вы верите в случайность?
— Что, простите?
— Между всеми нами существует взаимосвязь, причем насколько она сильна, мы начали понимать только сейчас. Случайность может быть лишь одним из аспектов этой взаимосвязи, этого генетического «потока». Кое-что из этого открылось нам в результате первоначальных изысканий, в основном благодаря этому мы и получили возможность сделать из Джеймса комбинированный клон. Люди, возможно, представляют собой единое целое. Мы все происходим из одной и той же химической структуры, она развивается, но первоначальное зерно остается. Вот во что верил доктор — внешняя реальность дается в ощущениях, она вся в мозгу, а сама популяция — это мозговое семейство, в совокупности постигающее реальность. Джеймс напугал доктора. Но я знал, что если распад и произойдет, то он коснется только первичного агента.
— Почему?
— Потому что Джеймс не может связаться с другой линией помимо доктора. Доктор близок к нему, он у него внутри, поэтому Джеймс может коснуться его, причинить боль. Но я удалил у него способность к воспроизведению, к вхождению в генетическое игровое поле. Связаться с другими линиями он может лишь путем обмена клеточной структурой с женской особью, идентичной первичному агенту. Тогда бы он смог проникнуть в более широкий генетический фонд и стал бы там доминировать. Вы изолировали дочь? Я же просил.
— Но он не может вырабатывать сперму.
— Ему этого и не надо. Катализатор, который мы выработали — это агент оплодотворения. Любого контакта на клеточном уровне будет достаточно, чтобы оплодотворить женщину. В том случае, если его клетки способны достичь ее матки. Где дочь?
— Она под охраной. Но каков риск?
— Не знаю. Спенс считал, что вся галактика, возможно, является генетической структурой. Это лишь то, что мы видим или чувствуем. Похоже, она существует только у нас в головах. Это просто наше восприятие жизни. Если сама жизнь обратилась вспять, то не знаю, чего нам и ждать. Вы еще не нашли Джеймса?
