– Но ведь далеко не каждый человек, согласитесь, отважится даже ради заработка на такую авантюру.
– Вы называете групповушку авантюрой? – игриво поморщился Семен Семенович.
– Ну что ж, – Танин вставил ключ в замок наручника, надетого на запястье Бурлакова, – вы свободны. Если вы мне соврали, я все равно узнаю это и тогда уже с большим удовольствием сдам вас милиции.
Освобожденный Бурлаков принялся демонстративно потирать левое запястье. Китаец спрятал наручники в карман. Семен Семенович с хитрым прищуром смотрел на него.
– До свидания, Семен Семенович, – с насмешливой фамильярностью в голосе произнес Китаец, – чувствую, нам еще придется с вами встретиться. И сообщите о трагедии в милицию. Надеюсь, вы справитесь.
Бурлаков быстро кивнул. Оставив его сидящим в спальне на кровати, Китаец прошел через гостиную и внезапно остановился. Он подошел к стулу, на спинке которого висела куртка, и ощупал ее. Во внутреннем кармане что-то было. Он сунул туда руку и достал дорогой кожаный бумажник. Открыв его, он обнаружил, что он пуст. «Интересно, откуда у алкоголика дорогой бумажник?» Никаких документов или чего-то наподобие, что указывало бы на принадлежность бумажника, не было. Китаец спрятал его себе в карман и покинул помещение со смутным чувством недорешенности. Или это было чувство, что его надули?
ГЛАВА 7
В мыслях царила не то чтобы сумятица – для этого Китаец был слишком уравновешен и спокоен, – но обычная неопределенность, характерная для первого дня расследования.
Он двинулся к Приходько, обдумывая по дороге положение вещей. Связана ли смерть племянника Бурлакова с убийством Крупенкова? И если связана, то каким образом? Означает ли это, что психоаналитик причастен к смерти Ильи Васильевича? Зачем ему убивать Крупенкова? Ради обогащения? Но каким образом, в случае смерти Крупенкова, Бурлаков бы овладел его деньгами, тем более что деньги не его, а жены? А что, если шантаж? Возможно, Бурлаков плюнул на врачебную этику и конфиденциальность, захотел нагреть руки на чужом несчастье... Решил пошантажировать Крупенкова, а тот возмутился, разоблачил шантажиста... И у Бурлакова не было иного выхода, как убить его.
И Крупенков, и племянник Семена Семеновича – оба зарезаны. Ну и что? Мало ли было желающих сместить Илью Васильевича и занять его пост? Возьми клуб или автосалон. Сплошные темные лошадки. Значит, зря я трепал нервы Семену Семеновичу? И все-таки странные методы он практикует, недопустимые с нравственной точки зрения. Ну и что? – возразят тебе излеченные лазари и магдалины. Главное – исцеление. Вот только вопрос, можно ли вылечить душу, погрузив ее в дерьмо? Практика: изваляйся вволю, вымажись, разложись – и спасение придет.
Нет, такую практику Китаец не мог принять. Его тошнило от подобных Бурлакову оригиналов и новаторов, псевдоспециалистов. Сидит такой вот психоаналитик в чистеньком кабинетике, перебирая в уме методы воздействия на пациентов. Одному – групповушку, другому – совет спровоцировать жену на измену с тем, чтобы поймать ее с поличным, как воровку или убийцу. Этакий набор приемов, шестеренок... И вся эта гадкая галиматья вращается в мозгу дрянного психоаналитика, бесстыдно греющего руки на психозах и неврозах...
Ну ладно, это личное дело Бурлакова... Или не личное? К убийству Крупенкова какое это имеет отношение?
Китаец затушил недокуренную сигарету и тут же принялся за новую. Тротуары были заполнены людьми. Одни возвращались с работы, другие, принарядившись, направлялась к центру города в поисках новых знакомств и разнообразных приятных возможностей убить время. Китайцу сейчас они казались безмозглыми марионетками, не ведающими, кто дергает их за нити и какое будет следующее их движение или мысль. Хотя могут ли быть у безмозглых кукол мысли?
Он вспомнил о Маргарите, невольно сравнил ее с Анной, невольно пришел к выводу, что его вечно будет тянуть к таким женщинам, как Маргарита, и что он вечно будет ускользать от Анны, символа постоянства в его жизни. При всем том, что он не видел ее сто лет и порой начинал сомневаться, существует ли этот замечательный символ на самом деле.
Больше всего на свете он хотел оставаться свободным. Длительные романы тяготили его. Переступив рубеж тридцатилетия, он с корнем вырвал из сердца сладкие иллюзии юности, одна из которых подразумевала вечную, в духе рыцарских романов, любовь, повелевающую вступать в поединки, кровью доказывая свое право на благосклонность прекрасной дамы. Да и вся романтическая атрибутика любви с цветами, восторженными признаниями, клятвами, платоническими бреднями давно перестала волновать Китайца. Его способна была зажечь пара прелестных глаз или изящная фигурка, но Китаец всегда знал, чего хотел.
С одной женщиной он ограничился бы милым трепом и невинным флиртом, другой жаждал обладать здесь и сейчас. При всем этом он был подчеркнуто сдержан и обходителен, зачастую предоставляя даме право взять инициативу в свои руки. Тогда он становился похожим на хищника, затаившегося в засаде и подстерегающего сочную добычу.
Китаец всегда с хорошей долей иронии думал о женщинах, уступая традиции своих соотечественников- интровертов. С детства он впитал спокойную вдумчивость, в которой протекала жизнь людей из пригорода Няньнина, и неторопливую небрежность, с которой местные мужчины относились к прекрасному полу.
Роль женщины была строго регламентирована, и если в юном возрасте Китаец и подвергся влиянию рыцарской романтики, то исключительно потому, что его жизнь резко изменилась, отец увез его в Москву, и он волей-неволей принял западную манеру поведения. Европейское образование позволило ему соединить пассивно-медитативную мудрость его соотечественников с завоеваниями западной культуры.
Он был полукровкой и телесно, и духовно. Зачастую Восток и Запад спорили в нем, и тогда он перечеркивал все то, что усвоил, и действовал исключительно интуитивно, не отдавая себе отчета, что саму интуицию питает смешанный источник. Китаец любил говорить, что его любимый напиток – сок из яблок и манго. Хотя реально он всем напиткам предпочитал коньяк. Говоря о соке, он намекал на свое смешанное происхождение, яблоко воплощало Россию, Европу, а манго – Китай. Он еще в детстве заметил, что кожа молодых китайских женщин нежнее и бархатистее, чем кожа западных. И это все потому, думал он, что китаянки едят манго, а западные женщины – яблоки.
Это детское наблюдение так глубоко проникло в его подсознание, что даже в случаях, когда он наблюдал у жительниц западных городов персиковую кожу, нежнее которой трудно было бы что-либо себе представить, Китаец упорно закрывал на это глаза и мысленно возвращался к своему китайскому детству, к соседским девушкам, изящным жестом наклоняющим кувшин к источнику. Спрятавшись за стволом огромного падуба, он следил за ними с любопытством маленького зверька, открывающего для себя большой мир.
пришли на ум строчки Бо Цзюй-и.
Остановив машину неподалеку от «Атланта», Китаец вошел через арку во двор. Нашел нужный подъезд и поднялся на второй этаж. Позвонил. Звонок из квартиры ответил музыкой «Ах, мой милый Августин...». Мотив сменился «Отвори потихоньку калитку...», потом заиграл турецкий марш Моцарта... Хозяин открывать не спешил. Или его нет дома? Китаец снова нажал на кнопку звонка. Наконец за дверью послышался шорох, и глуховатый мужской голос спросил: «Кто?»
– Добрый вечер, мне нужен Сергей.
Дверь приоткрылась. Между косяком и дверью тускло блеснула цепочка. В образовавшейся щели Китаец увидел молодого русоволосого мужчину лет тридцати пяти. Большие серо-зеленые глаза его настороженно смотрели на Танина.
– Я расследую обстоятельства смерти Крупенкова Ильи Васильевича, – произнес Танин.
– Вы из милиции?
– Нет, я частный детектив.
– А-а! – Мужчина хотел было захлопнуть дверь, но Танин успел вставить в щель носок ботинка.
Он саданул в дверь плечом так, что цепочка, жалобно звякнув, полетела к чертям собачьим. Китаец толкнул мужчину и, перешагнув через порог, быстро захлопнул дверь.
– Не советую вам пренебрегать мной, – угрожающе процедил Китаец, – вы – Сергей Приходько?
