как мне показалось, влюблена.
– А он?
– Лена, – укоризненно протянул шут, снова ее обнимая. – Нельзя ж так не разбираться в людях… А он ей пользуется. Так что та Странница была не так уж и неправа. Впрочем, если…
– Она это понимает.
– Ну, значит, устраивает. Понравился красавец?
– Ничуть.
Шут поцеловал ее в макушку.
– Все-таки ты людей чувствуешь, даже если не разбираешься. В основном.
– Что в нем не понравилось тебе?
– Неискренность. Гладкость. Забыл, как ты называешь нелюбовь к тем, кто от тебя отличается. Ксеро…
– Ксенофобия. Правильно. Он не любит эльфов.
– Нет, – тихонько засмеялся шут, – он ненавидит эльфов. Так же страстно, как ненавидел людей Гарвин, пока с тобой не познакомился. Я, Лена, очень остро чувствую, когда меня ненавидят. С раннего детства. Опыт большой…
– Ты же…
– Полукровка. Не то чтоб он это понял, он просто это
– Все ты можешь запомнить, если считаешь нужным. Превентивно. А я не заметила.
– Считаешь, Маркус умеет прикидываться хуже, чем какой-то проходимец? Он и Карису не глянулся. Аура, говорит, совсем плохая. Вообще, дурак он, этот Фар. Среди магов стоит вести себя естественно. Можно лицо сделать, но нельзя сделать ауру. Насколько я знаю…
– Всякий маг ее видит?
– Не всякий, конечно. Но уж Владыка – точно. Карис тоже нередко видит… собственно, сейчас редко не видит, – улыбнулся он. – И счастлив от своих возможностей. Карису всегда было ужасно обидно, что он может сделать так мало полезного.
– Карис хороший.
– Нет. Карис очень хороший, – поправил шут. – Может, лучший из тех, кого я знал раньше.
– А почему же ты тогда говорил, что до Маркуса у тебя не было друзей?
Шут вдруг отпустил ее, сел на кровать и посмотрел снизу несчастными глазами.
– Наверное, я слишком требовательный, – грустно сказал он. – То Родагом недоволен, то Карисом…
– Есть чем?
– Не знаю. Мелочь. Пустяк. Наверное, нечем. Только понимаешь, чтобы быть очень-очень-очень хорошим, вовсе необязательно быть моим другом, правда?
– Рассказывай, – потребовала Лена, – а заодно расстегни мне платье.
– Как я могу что-то рассказывать за таким ответственным занятием? – проворчал шут. – И вообще думать о чем-то другом?
– А рассказывать, когда я буду корячиться, расстегивая сто пуговиц на спине, тебе будет легко и приятно, – согласилась Лена, – глядя на мои мучения-то. Ладно, быстренько расстегни, потом рассказывай.
Вместо того чтоб заняться подставленными пуговицами, шут снова обнял ее и ткнулся носом в волосы.
– Я придира. Наверное, ищу совершенства. Знаю, что глупо, но мне и правда мешают всякие мелочи. Совершенно несущественные. Когда меня приговорили, то казнь назначили через сутки. Чтоб проникся и осознал. Время на размышления и все такое. Сутки эти, как и предыдущие, я, естественно, провел в крепости. И естественно, не кормили. А я, ты замечала, поесть люблю… ну, как всякий нестарый и здоровый мужчина.
– А почему не кормили? Из принципа?
– А кормят только заключенных. Арестантов. Я ж там временно был. Так что никаких принципов, просто никому в голову не пришло. Ну и Карис меня навестил, ворчал, высказал все, что он обо мне думает, переживал за меня и так далее… Только вот кусок хлеба принести не подумал. Знаешь, я не то чтоб обиделся, не мальчик, чтобы обижаться… Просто… Вот Маркус бы мне, может, просто по шее надавал как следует, но еды бы принес. Это не запрещено – кормить арестантов. Карис просто не подумал. А друг бы подумал. Мне кажется. Глупо, да?
– Глуповато, – согласилась Лена. – Все или ничего?
– Почему – ничего? Я Кариса люблю. Он и правда очень хороший. Ну как тебе объяснить? Вот есть у тебя два друга – Маркус и Гарвин… Или Маркус и Карис… По-разному ведь?
– У меня проблем с друзьями никогда не было.
– А потому что у тебя не было к ним таких требований, – уныло пробормотал шут. – Пустяк ведь, а мне помешал…
– А то, что он там хорошую видимость и слышимость обеспечивал, тебе не мешало?
– Нет, а должно было? Ой, Лена, это ж его работа, он не мог этого не делать. Он ведь тоже присягал на верность королю. К тому же… Это не было никакой несправедливостью. Ну, казнь-то. К тому же она ненастоящая. Меня ж не вешали. По-хорошему, Родаг должен был это сделать на полгода раньше, а он терпел да еще и меня выгораживал. Я ведь так и не понимаю, что такое со мной было. Конечно, можно сказать, что я тебя ждал, только ведь чепуха. Не ждал. Даже в голову не приходило. Что-то меня переполняло. Недовольство. Собой, своим делом. Не понимал, зачем я живу вообще.
– А теперь тебе ясно, зачем ты живешь, – съехидничала Лена, – пуговки мне расстегивать и пряники добывать.
– Уж и не знаю. Только теперь у меня нет ощущения, что я себя потерял. Смысл моей жизни – ты. Может, у тебя великое будущее и я тебе на что-то дельное сгожусь, кроме как пуговки расстегивать, только мне все равно. Великое или невеликое. Свершения какие-то или обыденная жизнь здесь или где-то в другом месте.
– Врешь, – с удовольствием сказала Лена, – но даже не осознаешь, что врешь. Просидим еще пять лет здесь, и ты с тоски на стены полезешь. Следом за Маркусом. Так что, я думаю, нам придется попутешествовать. По Сайбии или по каким другим местам, но обязательно придется. Тогда у вас будет хотя бы иллюзия дела.
– Что такое иллюзия?
– А вот как раз то, что будет. Кажущаяся полезность.
– Кажущаяся? – удивился шут. – Почему кажущаяся? Уж тебе-то мы всяко будем полезны. Лена, я не знаю… Сам понимаю, со стороны выглядит даже смешно. Но я не только
– Я ж тебя и не гоню. Наоборот. Попробуй только уйти.
– Я уже попробовал, – горько сказал шут, – и вычеркнул целый год из жизни. И… наверное, что-то у тебя есть впереди очень важное. Иначе не было бы вокруг тебя таких… Ладно, мы с Маркусом обычные люди, но ты посмотри – Милит, Гарвин, Ариана… Да и Владыка… Вон даже дракон.
– Ты мне платье расстегнешь или нет? – спросила Лена, очень не любившая намеки на свое великое будущее, в которое она не верила ни на грош. – Я устала, хочу лечь, и если не поможешь, так в платье и лягу. И помну его. А тебя утром заставлю гладить.
Шут засмеялся и начал расстегивать мелкие пуговки, попутно целуя освобождающиеся от платья места. Было щекотно. Что интересно, никаких активных действий он не предпринимал, чувствуя, что Лена действительно очень устала и хочет спать, и за это она была ему благодарна. Милита ведь ничего не останавливало, а шут был трогательно деликатен и не так чтоб очень учитывал собственные желания. Он
