волосы он расчесывал на две стороны, разделяя шевелюру прямым как стрела пробором. Высокий лоб был открыт, а под изогнутыми кустистыми бровями прятались глаза, подобно глубоким озерам таящие на дне яростно-синий накал постоянного сарказма, почти жестокости, наводящий порой страх на окружающих и придающий ему вид агрессивного зверя – впечатление, от которого избавиться полностью не помогала даже его репутация человека доброжелательного и спокойного. Лицом Марсело напоминал большую грустную черепаху, с мясистыми щеками и неровными, испорченными табаком зубами, а его маленькие неуклюжие руки казались какими-то детскими. Но несмотря на косолапые ноги и феноменальное буддийское брюхо – результат многолетней приверженности сидячему образу жизни, виски и хорошей кухне, Марсело сохранил со времен своей молодости, когда он слыл лучшим танцором на вечеринках в своем квартале, непринужденную легкость походки, резко контрастирующую с его обычным видом человека, состарившегося до срока. Что до его манеры одеваться, ранее я уже говорил о ставшем притчей во языцех дурном вкусе Марсело; точнее было бы говорить о его небрежности, но при условии не путать ее с тщательно продуманной неряшливостью тех интеллектуалов, которые после пятидесяти не видят для себя другого способа соответствовать тому, что они сами с пошлостью несостоявшихся пророков именуют «силой молодости», кроме как вырядиться, будто они американские подростки из телесериала, в фирменные футболки «Nike», джинсы с рваными разрезами на бедрах и кроссовки, рекламируемые звездами баскетбола. Он никоим образом не походил на представителей этого суетного дендизма наизнанку, превративших неряшливость в отличительный знак касты избранных. Ничего подобного: наиболее вероятным представляется, что в случае Марсело небрежность в одежде скорее неосознанно, нежели продуманно отвечала его ошибочным представлениям о том, что это лучший способ скомпенсировать очевидную экстравагантность своей внешности. Возможно, ему удалось бы достичь такого эффекта, если бы он одевался скромно и безлико, как подавляющее большинство рядовых сотрудников, а не так, как он привык, поэтому единственное, чего ему удалось добиться, это то, что его манера одеваться привлекала еще большее внимание. Неудивительно, что на литературных фуршетах или на приемах после конгрессов новички часто принимали Марсело за одного из тех флегматичных водопроводчиков или электриков, кто по окончании своей работы пользуется демократической атмосферой таких мероприятий и под шумок пристраивается к бокалам и бутербродам.
Однако необычность Марсело заключалась не только в его внешности. Марсело был единственным сыном пылкого адвоката, возглавлявшего комитет здравоохранения в Морелье, который 14 апреля 1931 года, за несколько часов до заявления временного правительства в Мадриде, провозгласил Вторую Республику с балкона городского муниципалитета. Известие вызвало радостный переполох, продолжавшийся три дня и три ночи, и угли от жаркого костра этого веселья продолжали тлеть и спустя восемь лет, когда победоносные войска Франко вступили в город, охваченный кладбищенской тишиной. В эпоху республиканского междуцарствия отец Марсело несколько раз назначался уполномоченным Республики, принимал участие в разного рода политических акциях и женился на девушке из богатой и влиятельной семьи, ставшей в силу этого паршивой овцой в своем стаде. Через два месяца после начала Гражданской войны, обеспокоившись нерешительностью и робостью правительства Республики и воодушевившись новостями из Барселоны, он завербовал группу добровольцев и повел свой отряд в Сарагосу с намерением присоединиться к колонне Дурутти, которая с самого начала боевых действий стремилась вернуть Республике захваченный мятежниками город. Этот поход был настоящим безумием, однако, потеряв по дороге шесть реквизированных в Морелье грузовиков и потерпев неудачу в попытке захватить на полном ходу товарный поезд, после долгих изнурительных пеших переходов под палящими лучами солнца днем и короткими ночевками под открытым небом в холодном свете огромной августовской луны, ему все же удалось довести свою сотню оборванцев до цели и присоединиться к анархистскому ополчению в местечке Пина. В первой же схватке у Бухаралоса, где отец Марсело участвовал со своим отрядом, пулей ему раздробило бедро, превратив его в крошево, и ему пришлось больше года пролежать в военном госпитале. В результате этого ранения он на всю жизнь остался хромым калекой, но оно же спасло ему жизнь. Лишь без малого три года, вынужденно проведенные в полной неподвижности, по окончании войны заставили семью его жены проявить настойчивость перед властями нового режима, вследствие чего отчасти были забыты прежние политические и боевые подвиги адвоката. Спустя несколько недель неизвестности, проведенных в тюрьме Кастельон де ла Плана, он узнал, что смертная казнь, к которой его приговорил военный трибунал, была заменена пожизненным заключением. Однако это наказание не было приведено в исполнение, по крайней мере, он отсидел не весь срок. Он провел в заключении почти пятнадцать лет, сначала в тюрьме «Модело» в Барселоне, а затем в тюрьме Оканья. Поэтому именно в Барселоне, в год окончания войны, в малюсенькой квартирке на углу улицы Леон я Тигре, появился на свет Марсело. «Так что не я родился в Барселоне, – говаривал Марсело, подражая одному из любимых авторов, когда рассказывал историю своего отца. – Меня родили здесь». Марсело познакомился с отцом в комнате для свиданий тюрьмы «Модело», куда он ходил вместе с матерью каждое воскресенье на протяжении почти трех лет. Когда отца во исполнение приговора перевели в другую тюрьму, материнских заработков портнихи – она не уступила мольбам своей семьи вернуться в Морелью и продолжала жить без их поддержки в Барселоне – хватало на нескончаемые бессонные поездки на поезде в тюрьму Оканья каждое первое воскресенье месяца. В остальное время своего сиротского, хоть и при живом отце, детства Марсело играл в партизан-маки с дворовыми детьми и жадно проглатывал испанские, каталанские и французские книжки, которые его мать, будучи верной женой, сумела сохранить в хаосе войны как свидетельство того, что ее муж был некогда человеком успешным, мужественным и просвещенным. Видимо, от матери Марсело унаследовал железное упорство, позволившее ей вынести все невзгоды без помощи своей семьи, а от отца, умершего от аневризмы вскоре после выхода из тюрьмы, он перенял не неизбывную горечь поражения, не язвительную злобу лет, проведенных в заточении, а неистребимый оптимизм, постоянное чувство благодарности за то, что ты жив, мимолетные, но жестокие приступы дурного настроения, почтительное уважение к печатному слову и преклонение перед мужеством, а также неудовлетворенную страсть к приключениям вместе с глубокой тоской из-за невозможности этих приключений. От этой тоски он в течение многих лет пытался избавиться способом, окрещенным им самим весьма в духе Борхеса (Марсело писал о Борхесе тогда, когда почти никто в Европе о нем и не слышал, а когда писатель обрел всеобщее признание и известность, Марсело сделал вид, что сыт им по горло) «режимом строго обязательных приключений»: думать, читать и писать. Поэтому, наверное, можно сказать, что от своего отца (скорее от затянувшегося отсутствия отца) Марсело унаследовал черту, наиболее точно его характеризующую.
Далекие от академической жизни люди предполагают что в каждом преподавателе литературы скрывается страстный поклонник литературы, но любой искушенный человек способен развеять это заблуждение. Редко когда страсть способна устоять перед профессиональным подходом, и литература в этом смысле не является исключением, особенно если иметь в виду, что каждый преподаватель со временем все меньше и меньше занимается самими книгами, а все больше их анализом, самостоятельным или чужим. Внесем ясность: я не отрицаю, что возможно пробраться через трясину академической карьеры и сохранить нетронутой любовь к литературе; я утверждаю, что Марсело один из немногих, кому это удалось. Вероятно, эта аномалия объясняется другой аномалией. Может создаться впечатление, что в отношении Марсело к литературе уцелели какие-то отголоски отрочества, той поры, когда мы читаем не для удовольствия, не из любопытства или по обязанности, а из-за настоятельной и неотложной потребности узнать мир и узнать самих себя, а также, парадоксальным образом, и из-за потребности совершенно противоположного свойства: отрицать этот мир и отрицать самих себя, не столько с намерением пережить мысленно те головокружительные и ослепительные события, какие не дает пережить наяву наша скудная и предсказуемая действительность, сколько с желанием отомстить за нее; за ее убогость, неблагодарность и тернии, за унижения и разочарования; возможно, поэтому Марсело так любит повторять известное высказывание Чезаре Павезе о том, что литература – это способ защиты от оскорблений, наносимых жизнью. Вероятно также, что поэтому умение читать (по мнению Марсело, оно является более трудным, благородным, напряженным и плодотворным, чем умение писать) представляется Марсело противоречивой попыткой одновременно утверждать и отрицать этот мир и свою собственную личность, что превращает читателя в недвижного странника, бегущего от реальности и от себя самого, чтобы лучше понять и то и другое. Видимо, эта мысль объясняет тот факт, что из всех литературных жанров Марсело предпочитает роман, а из всех жанров искусства воплощения образа – кино: первый, по его словам, – это поэзия, выраженная иными средствами, а второе – иными средствами выраженный театр. Но в любом случае оба
