трудом выдыхая табачный дым, сотрясался в приступе глухого кашля.
– Да, но не только Шарль Демайи, – ответил он, с досадливой гримасой загасив сигарету и прочистив, горло. – Намного ближе к Антонио Асорину стоит Гильермо Эйндхарт из романа Нордау, или Робер Грелу из «Ученика» Поля Бурже,[14] или главный герои «Сноба» Поля Гаро, сейчас не помню, как его зовут… Даже в великом Дезэссенте[15] есть что-то подобное. Это настоящая традиция, четко определенная линия в повествовании. Вот чем тебе надо заняться: выяснить, что Мартинес Руис взял из нее и как это использует. Это несложно: нормально поработать три месяца, и мы с ним разделаемся. Как ты думаешь?
– Хорошо, но…
– Мы даже могли бы отважиться зайти чуть дальше, – прервал меня Марсело, словно фонтан собственных идей не давал ему обратить внимание на мои аргументы или словно его вообще не интересовали мои соображения.
Я смирился с тем, что придется довольствоваться ролью слушателя: допил виски из стакана и потушил сигарету, бросив рассеянный взгляд в глубину дворика. Сквозь дрожащий солнечный свет я увидел, что усатый тип, посмеиваясь, гладит девушку по щеке, а она довольно улыбается и явно ничего не имеет против. На какой-то миг мне показалось, что я опознал усатого типа – какой-то телеведущий, но едва Марсело снова заговорил, как моя уверенность растаяла.
– По сути, в образе интеллектуала конца века соединены два образа, характерных для традиции девятнадцатого века, – пояснил он. – С одной стороны, это фигура ученого, прежде всего смехотворная, потому что ученый витает в облаках и понятия не имеет об окружающей действительности. Возьми, к примеру, бальзаковского Бальтазара Клаэса из «Поисков абсолюта» или Максимо Мансо. Другой персонаж, возможно, более значительный, – это юноша из глухой провинции, вдохновленный мечтой завоевать столицу; мой учитель Триллинг писал о нем. В отличие от первого, этот образ прежде всего трагичен, потому что его авантюра всегда терпит фиаско или оканчивается кошмаром, или вот возьми Люсьена Рюбампре или Фредерика Моро.
Последовала пауза.
– Да хоть того же д'Артаньяна. Да, да, самого д'Артаньяна, и не смотри на меня так. Д'Артаньян тоже юноша из провинции, покинувший свою деревню и отправившийся завоевывать Париж. Только, само собой, д'Артаньян – это антипод по отношению ко всем прочим, даже включая своего далекого потомка Антонио Асорина, потому что обладает всеми качествами, отсутствующими у других: инстинктивным стремлением к добру, достоинством и мужеством. И поэтому, в отличие от всех прочих, он одерживает победу. Вспомни эпизод в монастыре кармелиток из начала романа. Д'Артаньяну едва исполнилось девятнадцать, он неотесан и безрассуден и только что приехал в Париж, где никого не знает. Так вот, в тот же самый день он оказывается вынужден принять самое главное в своей жизни решение. Когда гвардейцы кардинала появились на площади, где д'Артаньян собрался сражаться на дуэли с Атосом, Портосом и Арамисом, парню пришлось срочно выбирать: послушаться гвардейцев и отступить (а может, даже встать на их сторону) или присоединиться к мушкетерам. И д'Артаньян сомневается, естественно, сомневается. Но, наверное, вспомнив слова своего отца, сказанные на прощанье («Quiconque tremble une seconde laisse peut-etre l'appat que, pendant cette seconde justement, la fortune lui tendait», a потом «Ne craignez pas les occasions et cherchez les aventures»[16]), он решает остаться. Он мог бы уйти, но он остается. В этом его мужество. Но вспомни также, что отец велел ему одинаково чтить и Ришелье, и короля, и что к моменту появления гвардейцев он собирался сражаться с мушкетерами. Было бы совсем неудивительно, если бы он встал на сторону гвардейцев. Но нет. Столкнувшись с необходимостью выбирать между гвардейцами и мушкетерами, между Ришелье и королем, между Добром и Злом, он выбирает Добро. В этом проявляется его врожденная добродетель. Решение продиктовано не разумом, а сердцем. И поэтому, когда этот чурбан Портос говорит ему, что он не обязан рисковать жизнью вместе с ними, поскольку он не мушкетер, д'Артаньян ему отвечает: «Je n'ai pas l'habit? Mais j'ai l'ame».[17] Вот это настоящий мужик! – заорал Марсело, в запале стуча по столу кулаком.
Затем, одним глотком осушив стакан виски, он добавил: – Ни абулии, ни колебаний, ни жертвенности. Если бы люди больше читали Дюма, жизнь была бы совсем иной. Кстати, о чем мы тут говорили?
Я не успел ответить, потому что в эту минуту биолог с перевязанной рукой снова подошел к нам, на этот раз попрощаться, в то время как его коллеги ленивой вереницей тянулись к выходу из дворика. Марсело поговорил с биологом и после его ухода опять повторил свой вопрос.
– О генеалогии Антонио Асорина, – напомнил я.
Марсело кивнул и предложил:
– Слушай, давай пойдем ко мне и там закончим разговор.
Пальцем изобразив в воздухе цифры, он подозвал официанта со счетом. Потом он спросил:
– Да, а что все-таки случилось с твоей машиной?
– Ничего, – ответил я. – Луиза у меня ее забрала.
Видимо, ему почудилось нечто странное в моем голосе или в выражении лица, потому что он наморщил лоб и вопросительно нахмурил брови. Вдруг на меня накатила усталость, от жары и выпитого виски совсем разморило; нос был заложен, ломило внезапно обмякшие мышцы. Я бросил взгляд на другую сторону двора. Парочка продолжала ворковать, но сидели они уже не напротив друг друга, а рядышком, их лица так сблизились, словно они собирались поцеловаться или уже поцеловались. Помню, я подумал о Клаудии, когда произнес:
– Мы расстались.
6
Подошел официант со счетом.
– Еще два виски, пожалуйста, – попросил Марсело.
– И один кофе, – добавил я.
– Тогда два, – подытожил Марсело.
– Простите, – извинился официант. – Мне показалось, вы просили счет.
– Именно так, – подтвердил Марсело. – Но я передумал. – И заботливо поинтересовался: – А что, какие-то проблемы?
– Что вы, что вы, – ответил официант, определенно восприняв как вызов слова Марсело.
Едва официант удалился, Марсело воскликнул;
– Черт возьми, Томас, ты продержался еще меньше, чем я!
Марсело женился в двадцать пять лет на актрисе из театра Паралело, но его брак не перенес менингита, унесшего три года спустя его единственного сына. С тех пор в его жизни было много женщин, но ни одной не удалось заинтересовать его настолько, чтобы заставить отказаться от устоявшихся привычек счастливого холостяка. Кстати говоря, привычки эти не предусматривали обета целомудрия, что являлось постоянной пищей для пересудов в кулуарах кафедры, и ему приписывали то вымышленный роман с Алисией во время отсутствия Внезапного Игрока, то мимолетные связи с сотрудницами зрелых лет или с зелеными девицами переходного возраста, а то и периодические скандальные похождения с роскошными проститутками. Не берусь судить о достоверности подобных предположений, за исключением, пожалуй, слухов о его отношениях с Алисией, но о них я тоже не стану распространяться.
– Я не бросал ее, – произнес я, стараясь, чтобы мое объяснение прозвучало не как извинение или жалоба, а как простая констатация факта. – Это она меня бросила. Она ушла из дома.
– И что теперь? Я пожал плечами.
– Только не говори мне, что она ушла по-хорошему.
– Не совсем так, – объяснил я. – Дело в том, полагаю, что у нас все стало не так, как прежде.
– Оно и неудивительно.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Только то, что сказал. Меня не удивляет, что все стало не так, как прежде. Никогда ничего не остается прежним. И менее всего в браке. А ты на что рассчитывал? Что все будет, как в первый раз? Так не бывает даже в мыльных операх. «L'usage derobe le vrai visage de choses», [18] говорит Монтень. И он прав: привычка уничтожает все, включая людей. А уж после четырех лет брака…
– После пяти, – уточнил я.
