В чреве кита

– После пяти лет брака все превращается в привычку. Привычка не оставляет места новизне, а без новизны нет очарования, нет влюбленности. Это правда. Но есть другое.

– Например?

– Ну, я не знаю, нечто более важное, – ответил он нетерпеливо. – Чувство сообщничества, полагаю, привязанность. Откуда мне знать? Я почти и не был женат, мне не хватило времени ни к чему привыкнуть. Я даже не уверен, был ли я хоть раз влюблен.

Я улыбнулся.

– Каждый человек хоть раз был влюблен.

– Не будь так уверен, – сказал он. – Я иногда сам себе напоминаю официанта из салона Томбстоун в «Страсти сильных», мне, конечно же, это название нравится намного больше, чем «Моя дорогая Клементина». Ты помнишь эту сцену? Генри Фонда, вне себя от изумления, что постепенно влюбляется в Клементину, невесту Виктора Матура, спрашивает официанта в салоне: «Послушай, милейший (не помню, как его звали), ты когда-нибудь был влюблен?» На что официант, еще более ошарашенный, чем Фонда, отвечает: «Нет, я всю жизнь был официантом».

Мы рассмеялись.

– Ну так вот, а я всю жизнь был преподавателем. Это, кстати, к вопросу об официантах, – заключил Марсело. В этот миг появился официант из «Касабланки», принес наш заказ и удалился. Какое-то время мы пили и курили в тишине. Марсело задумчиво вертел в руках серебряную зажигалку «Зиппо», возможно, обдумывая способ вернуться к оставленной теме. Тень от навеса достигла стола, и по погрустневшему лицу Марсело время от времени скользили солнечные пятна. Убедившись вскоре, что я не собираюсь нарушить молчание, Марсело начал витиевато разглагольствовать, словно бродя вокруг да около и опасаясь затронуть манящую, но запретную тему.

– Забавно, – произнес он, развалившись на стуле и выпустив струйку дыма, медленно растаявшую в неподвижном зное. – Люди склонны полагать, что все когда либо влюбляются, ты сам только что это сказал. По правде, я не знаю… Ларошфуко говорил, что любовь подобна призраку: все о ней говорят, но никто не видел. Возможно, так оно и есть. В конце концов, Ларошфуко, наверное знал, о чем говорил, потому что он любил женщин до безумия и многим разбил сердце. Одна из любовниц втянула его в интригу против Ришелье, закончившуюся полным провалом, и единственное, что вынес бедолага Ларошфуко из данной истории, – это унизительная беседа с кардиналом, восемь дней заключения в Бастилии и два года ссылки в родовом замке Вертей. Само собой, эта любовница (одна из многих, впутывавших его в разные авантюры) была не первой встречной. Это была, ни больше ни меньше, герцогиня де Шеврез, урожденная Мари де Рогаш. Весьма опасная дама. Сначала она вышла замуж за маршала де Люиня, который до появления Ришелье был правой рукой Людовика XIII, а затем за Клода де Лоррена, принца де Жуанвиль и герцога де Шеврез. Если разобраться, Ларошфуко еще повезло, потому что другого своего любовника, графа Шале, герцогиня уговорила попытаться убить Ришелье; беднягу графа посадили в тюрьму, а после того, как герцогиня открестилась от него и запятнала его честь именем предателя, ему отрубили голову.

Он сделал паузу, улыбаясь со снисходительной иронией, затем отхлебнул виски, затянулся сигаретой и восторженно продолжил:

– Ах, это, наверное, была потрясающая женщина, истинная femme fatale. Она всю жизнь интриговала против Ришелье и герцога Бэкингема, и Сен-Симон, на которого вообще-то было трудно произвести впечатление, говорил, что се красота могла сравниться лишь с ее честолюбием и хитростью. Полагаю, что Веласкес написал ее портрет, позже утерянный. И естественно, что Дюма не смог пройти мимо такой пестрой биографии и вставил этот персонаж в «Три мушкетера». Не знаю, помнишь ли ты, но герцогиня время от времени появляется в романе, плетя интриги против Ришелье, в пользу Бэкингема и Анны Австрийской. И, само собой, она становится любовницей Арамиса, готового по своей воле уйти в священники и удалиться от мира… Словно специально для того, чтобы читатели удивлялись, почему это Арамис на протяжении всего романа говорит, что женщины губят мужчин.

Марсело остановился и, будто устав от своей собственной беспредметной болтовни, пробормотал:

– Похоже, что сегодня все дороги ведут к Дюма. Кстати, Луиза-то ненароком не влюбилась? – прибавил он тоном легкой шутки, возможно, призванным немного смягчить его явный интерес к моему разводу.

– Не думаю, – ответил я и посмотрел на другую сторону дворика: усатый тип и девица целовались.

Может, послеобеденная жара и виски начали оказывать свое действие, но я почувствовал какую-то слабость внутри, и на меня вдруг накатило желание безотлагательно излить душу. Я лаконично прибавил:

– А вот я – да.

– Ты да – что?

Совершенно спокойно я пояснил:

– Я да, влюбился.

Марсело взглянул мне в глаза, будто надеялся найти в них нечто опровергающее мои слова, но не нашел. Он недоверчиво приподнял кустистые брови, что придало его лицу комичное выражение, и воскликнул:

– Да ну тебя, Томас!

– Тебе это кажется странным?

– Нет, не странным… Ну да, я же тебе говорил, – бормотал он. – Прежде всего, мне это кажется величайшей глупостью. Будто у тебя и так проблем мало!.. Подожди, а разве ты не говорил, что это Луиза от тебя ушла?

– Ушла потому, что я ей сказал.

– Сказал, чтобы она уходила?

– Что влюбился. Да нет, на самом деле я ей рассказал, что познакомился с другой женщиной, хотя я познакомился с ней не сейчас, а уже давно…

Заметив подозрительный огонек сарказма в глазах Марсело, я приостановился.

– Знаешь, все очень сложно, но если ты хочешь, я расскажу.

Я не стал дожидаться, пока он согласится. Сначала по порядку описал обстоятельства, предшествующие моей встрече с Клаудией («Устроил себе холостяцкий вечерок – прокомментировал Марсело. – Очень оригинально») Потом я рассказал о своем выходе из кинотеатра «Касабланка», о появлении Клаудии, пиве на террасе «Гольфа», ужине, завершившемся потрясающей ночью («Первая ночь всегда потрясающая, – продолжал издеваться Марсело. – Я тебе уже говорил. Проблема в тех, что следуют за ней»). Быть может, ради краткости повествования или просто потому, что мне не хотелось, я не стал рассказывать Марсело о событиях следующего дня. Я также не упомянул о беременности Луизы, но зато подробно обрисовал воскресный скандал и бегство моей жены. Под конец, поддавшись завораживающему потоку собственных речей и испытывая невыразимое удовольствие от ощущения себя героем выдающихся событий, я с наслаждением извлек из памяти историю своей юношеской любви к Клаудии, словно эти воспоминания позволяли еще раз пережить ее, одновременно меняя представления об этой любви под влиянием ностальгии: тоски не по тому, чем она была в действительности, а по тому, чем она могла бы стать и не стала.

– Короче, – подытожил Марсело, когда я закончил свою речь. – Ты рад, что Луиза ушла из дома.

Я посмотрел ему в глаза, и мне показалось, что я обнаружил в них то выражение смущения, какое обычно наблюдаешь во взгляде только что проснувшегося человека. «Он заснул и прослушал», – подумал я растерянно.

– Я не то что бы рад, – уточнил я, почти обидевшись на Марсело. – Но в этих обстоятельствах, похоже, это лучшее, что могло случиться.

– А вот здесь ты ошибаешься. Когда такая женщина, как Луиза, уходит, она уже не возвращается.

– Кто тебе сказал, что я хочу ее возвращения?

– Рано или поздно захочешь.

– Сомневаюсь.

Марсело покачал головой, откинулся па спинку стула, сделал глоток виски и зажег сигарету. В эту минуту нечто в глубине двора привлекло мое внимание. Я пригляделся. Усатый тип и блондинка закончили обедать, он склонился над кофе, а она смотрела на меня, и когда я взглянул на нее, она подмигнула. «Не может быть», – подумал я. Инстинктивно я бросил взгляд на Марсело. «Это не он заснул, – пришла в голову