Я тут же возненавидел старика и, отчасти чувствуя себя дураком, но все же, в первую очередь, крайне несчастным и разбитым, принялся объяснять обычным голосом:
– Она не позволила мне войти.
– Луиза?
– Луиза.
Теща взглянула на Матеоса с видом человека, вынужденного подчиниться вопиюще несправедливому решению.
– Ты слышал?
Мне показалось, что Матеос согласился, потому что его снежно-белые брови дважды поднялись и опустились, а соответствующее движение произвели очки в толстой прямоугольной оправе.
– Ты должен ее понять, – продолжала увещевать меня теща, глядя на меня глазами, полными стариковской печали, которую прежде мне не доводилось в них замечать. – Бедняжке пришлось очень тяжко. Монтсе тебе рассказала?
Я кивнул.
– Очень тяжко, – повторила она. – Я знаю, что это ее не оправдывает, в конце концов ты ни в чем не виноват, но что уж тут поделаешь. Она вся в отца. Как и Хуан Луис. Но я бы на твоем месте не сильно беспокоилась: это у нее пройдет.
– Это не пройдет, – пробормотал я.
– Что ты говоришь?
– Что это не пройдет.
– Ну, конечно же, пройдет, Томас, – приободрила меня теща, вкладывая в свои интонации живость и энергию, которые всего неделю назад представлялись мне искренними, а сейчас показались фальшивыми. – Все браки через это проходят. Если бы я тебе рассказала, что мне пришлось пережить с покойным мужем…
На миг меня обуяла уверенность, что она пустится в рассказ о каких-нибудь досадных перипетиях своей образцовой супружеской жизни. Но с удивлением услышал, как она развеивает мои опасения:
– Ерунда, милый, ерунда: через три дня она обо всем забудет. А в отношении ребенка, это, конечно, очень прискорбно, но легко можно исправить: заведете другого, и все дела. Правда, Висенте?
– Я, кажется, отвлекся, – сознался Матеос, кося глазами и улыбаясь. – О чем вы говорили?
– Ладно, Висенте, ни о чем. Так вот, Томас, послушай меня: не волнуйся. Ты-то в чем виноват? Уж так судьба распорядилась. И ничто иное. Ты должен теперь дать Луизе время отдохнуть, оправиться от удара, немного разобраться в своих мыслях. И увидишь, скоро все наладится.
Матеос, видимо, все-таки краем уха следивший за нашим разговором, вероятно, почувствовал себя обязанным поддержать тещу, потому что, уцепившись за мою руку жестом, долженствующим обозначать братское объятие, произнес:
– Не волнуйтесь, молодой человек. И бодритесь. Уверяю, мы вас ни в чем не обвиняем.
Даже не знаю, что больше меня унизило: настоятельное желание Матеоса снять с меня ответственность за случившееся с Луизой или сам факт, что эта пара похожих на привидения стариков чувствовали себя обязанными выразить мне свое сострадание и предложить свою помощь. Я заявил:
– Ладно, мне надо идти.
– Ты уже получил триста тысяч песет? – вдруг спросила меня теща.
– Какие триста тысяч песет?
– Те, что ты мне давал на прошлой неделе.
– Ах, эти, – вспомнил я, удивленный тем, что прошло немногим более недели с того момента, когда моя память перестала фиксировать время. – Не знаю. Но это неважно. Отдадите, когда сможете.
– Конечно же, это важно. Я велела управляющему перевести их тебе. Будь любезен, сообщи, если он еще этого не сделал. Мне этот тип начинает действовать на нервы, на днях я все выложу, что я о нем думаю. Кстати, Хуан Луис там?
– Нет. Только Монтсе. И еще, – добавил я, чувствуя, что начинаю постигать истину, – там коллега Луизы.
– Ориоль? Прекрасный юноша; вчера он провел с ней весь день.
Повернувшись к Матеосу, она повысила голос:
– Почему бы тебе не пойти с Томасом, Висенте? Хуан Луис, наверное, скоро придет. Тебе лучше с ним не встречаться.
– Позволь мне проводить тебя до двери, – попросил Матеос. – А потом я уйду.
Мы распрощались. Я прошел через садик и, спустившись в вестибюль, обернулся, будто забыл сказать им нечто важное, или будто в это мгновение меня поразила мысль, что я их больше никогда не увижу: взявшись под руки, стараясь держаться прямо и потея под полуденным сентябрьским солнцем, моя теща и Матеос продвигались неуверенными шажками, пока не исчезли вдали, подобно двум призракам, приглашенным на декадентский праздник, затерявшись в потускневшей роскоши башенок и модернистских куполов, под не приносящей облегчения тенью каштанов.
26
Выйдя из больницы Святого Павла, я был безутешен, и не только из-за уверенности, будто потерял Луизу навеки, а скорее потому, что, пока я ждал такси до дома, передо мной с беспощадной ясностью раскрылась жестокая истина, истина, которую в ту минуту я счел очевидной и неоспоримой, и даже удивился, что не осознал ее прежде. И правда эта состояла в том, что я не умею жить, никогда не умел и вряд ли когда-либо научусь. Погрузившись на миг в зловонные глубины жалости к себе, я испытал значительное облегчение; в этом не было ничего удивительного, на мой взгляд, потому что все обстоятельства моего несчастья привели меня к выводу, что я всего-навсего неудачник, и они же заставили меня считать, что я уже выбрал свой лимит неприятностей, так что в дальнейшем они вряд ли смогут нанести мне хоть какой-нибудь вред. Первое из этих умозаключений было вполне адекватно, но не второе: тогда я еще не предполагал многообразия возможностей, которыми располагает действительность, чтобы убедить нас: как бы ужасно ни складывалась наша жизнь она всегда может сложиться намного хуже.
Когда я пришел домой, то обнаружил на автоответчике сообщение. Оно гласило: «Томас, это Алисия. Ты забыл, что в двенадцать у тебя экзамен, правда? Ты не представляешь, что тут происходит, милый. Студенты пошли жаловаться деканше, она рвет и мечет; я уж не говорю о Льоренсе: он орет, как ненормальный, что выкинет тебя на улицу. Будь добр, позвони мне как можно скорее, вдруг что-нибудь еще удастся уладить. Пока, моя радость, до встречи». Я стоически перенес очередную волну нахлынувшей тоски, когда слушал это сообщение. Я взглянул на часы: десять минут четвертого. Телефон зазвонил прежде, чем я набрал номер Алисии. Словно озвучив свои мысли, я произнес:
– Алисия?
– Простите, как?
– Алисия, это ты?
– Нет, сеньор, – отчетливо произнес явно мужской голос. – Вы ошиблись.
– Тогда кто это?
Голос с неудовольствием вымолвил:
– Это не имеет значения.
В полном недоумении, я вдруг ощутил, что уже бывал в подобной ситуации прежде или же проживал ее во сне. Стараясь не терять присутствия духа, я уточнил:
– Но ведь это вы мне позвонили, так?
– Да, – отвечал он. – Но это не дает вам права вести себя так.
– А это мне дает право спросить, что вам угодно?
– С этого и надо было начинать.
Внезапно смягчившись, голос поинтересовался:
– Это ресторан «Бомбей»?
За одну секунду я успел последовательно растеряться, смутиться и, когда узнал голос, наконец, возмутиться. Я не смог или не захотел сдержать свое раздражение.
– Послушайте, вы издеваетесь надо мной, или как? – прошипел я. – Вы уже третий раз звоните мне и заводите разговор про ресторан.
