– Я должен ее увидеть.
Он взял меня под руку.
– Послушай меня. Врач сказал, что ей нужен отдых. Чем меньше народа будет у нее, тем лучше.
– А там кто-нибудь есть?
– Ее невестка. Она пробыла у нее всю ночь.
С излишней резкостью я высвободил руку, тихонько постучал и приоткрыл дверь. Я уже заходил в палату, когда Монтсе преградила мне дорогу и, вытолкнув меня назад в коридор, захлопнула за собой дверь. Она сухо спросила:
– Что ты здесь делаешь?
– Я хочу увидеть Луизу.
– Это невозможно.
– Как это невозможно? Я пришел к ней. Я ее муж.
Мне показалось, что в коровьих глазах Монтсе мелькнул проблеск мысли или же упрек. Спокойно, с твердостью в голосе, свойственной испокон века матерям, отвечающим за решение всех проблем, она посоветовала мне:
– Поверь мне, Томас. Тебе лучше сейчас не ходить.
Я с бессмысленным упорством продолжал настаивать:
– Ну, пожалуйста, Монтсе. Зайди и скажи, что я хочу ее видеть. Пусть она меня простит. Обещаю, что уйду, если она не захочет со мной говорить.
Монтсе вздохнула.
– Подожди минутку, – сказала она.
За эти несколько секунд, показавшихся мне вечностью, я успел пару раз пробежать по коридору, огибая медсестер и родственников пациентов; сердце было готово выскочить у меня из груди. Все это время Торрес стоял у двери в палату Луизы, засунув руки в карманы джинсов, и пялился в противоположную стенку с застывшей задумчивой улыбкой. Вскоре вернулась Монтсе.
– Мне очень жаль. Томас. Она не хочет тебя видеть.
Я посмотрел ей в глаза с покорностью и, помолчав, хотя заранее знал ответ, все же спросил:
– Она потеряла ребенка, правда?
Монтсе кивнула.
– Вчера ей сделали чистку, – объяснила затем она, – Сейчас ей уже лучше, но придется полежать еще пару дней. Теперь она уже вне опасности.
– А как все произошло?
– Что? Операция?
– Несчастный случай.
– Совершенно идиотским образом. Это было в воскресенье вечером. То есть в прошлое воскресенье, после того, как вы поссорились. Вы же поссорились, так?
Я молчал.
– Она выскочила на красный свет на углу Гран Виа и Пау Кларис и столкнулась с фургоном. Машина всмятку, а сама она, как сперва показалось, отделалась легким испугом: тут синяк, там царапина, и все. Потом, в понедельник, у нее началось кровотечение. Она почти сразу поняла, что младенец погиб, но врач велел подождать, чтобы она избавилась от него естественным путем. Так что ей пришлось провести несколько дней с этим, с мертвым, внутри. – Монтсе покачала головой, прикрыла глаза и прищелкнула языком. – Бедняжка, наверное, испытала все муки ада. Наконец в субботу решили положить ее в больницу.
Воцарилось молчание, не столь долгое, сколь неловкое, нарушаемое лишь невнятным шумом разговоров и звяканьем стекла и металла проезжающей по коридору каталки; какая-то дверь закрылась неподалеку. К горлу подступала тоска. И я испытал острое желание как можно быстрее выйти на улицу и вдохнуть свежий воздух; на миг я испугался, что расплачусь, и, чтобы избежать этого, спросил, беззащитно глядя при этом на Торреса, будто ждал от него не ответа, а поддержки:
– Но мне непонятно, почему она обвиняет во всем меня.
– Никто тебя не обвиняет, – ответил Торрес, вынимая руки из карманов и приглаживая волосы с неожиданным кокетством и притворным сочувствием.
Его всепрощающий тон, выдававший необычную осведомленность в личных делах Луизы, вывел меня из себя, тем более что он в довершение добавил:
– Она просто не хочет тебя видеть. Пойми, Томас, она провела жуткую неделю.
Я уже собрался было ответить, как вмешалась Монтсе:
– Ориоль прав, – произнесла она. – Послушайся его, Томас, тебе лучше уйти. Луиза скоро перестанет злиться. Когда она поправится, все будет по-другому. Кроме того, сейчас должен подойти Хуан Луис, и лучше тебе с ним не встречаться… Ты же знаешь, какой он.
Я, естественно, это прекрасно знал, но у меня не было сил, чтобы сказать это
25
Грозя мне пальцем из-за стойки, медсестра с простынями спросила:
– Эй, послушайте, а куда вы сейчас направляетесь?
– Я ухожу.
– Сеньор, видно, издевается, – утвердительным тоном произнесла она, словно обращаясь к кому-то другому, будто меня там вообще не было. – Я же вас предупредила, что через эту дверь нельзя ходить.
– Тогда через какую?
– Вы продолжаете издеваться.
Она ткнула в сторону белой двустворчатой двери с огромной красной надписью «Выход».
– Вы что, пьяны?
Я промямлил извинения, быстро спустился по лестнице и, пройдя через главный вход здания, оказался перед сосновым лесочком; словно спасаясь от удушья, я всей грудью вдохнул солнечный полуденный воздух, чистый и блестящий. Стояла жара. Идя вниз по дорожке к выходу из больницы, я заставлял себя ни о чем не думать, но в квадратном садике столкнулся с тещей и Висенте Матеосом, начинавшим в тот момент трудоемкое восхождение к корпусу. Они вырядились, как на сельский праздник: красный цвет губ и черные ресницы создавали чудовищный контраст со смертельной бледностью кожи, едва приглушенный неестественным румянцем скул; на ней было легкое платье, лиловое с черным, белые туфли и голубая соломенная шляпка. Матеос был одет в те же самые кремовые брюки, ту же самую застиранную рубашку и тот же самый блейзер цвета морской волны с золотыми пуговицами, в которых я впервые увидел его на дне рождения тещи неделю назад. Помнится, то ли потому, что утомительный подъем и солнечное пекло исказили их лица, то ли потому, что я был склонен видеть в них лишь отражение своего собственного душевного состояния, но едва я их заметил, мне пришло в голову, что на тещу каким-то неведомым образом распространилось физическое разложение Матеоса, он же сам при этом ничего не перенял от неуемного осеннего жизнелюбия моей тещи, словно этот непостижимый процесс физического и морального взаимообогащения, в результате которого все супруги после нескольких лет совместной жизни начинают неуловимо походить друг на друга, в их случае развивался лишь в одном направлении, причем с необычайной скоростью.
Уняв одышку, голосом, более громким, чем обычно (я счел это реверансом в сторону Матеоса, чтобы он не чувствовал себя исключенным из беседы), теща спросила:
– Как Луиза?
– Полагаю, что лучше, – ответил я, невольно подражая ее тону. – Честно говоря, я ее не видел.
– Ты ее не видел?
– Можно узнать, почему вы так громко говорите? – поинтересовался Матеос, заслонив глаза от солнца рукой, скрюченной артрозом; от пота его редкие седые волосики прилипли к лысине. – Вас слышит вся больница!
