поддержки... И вся самоотверженная работа эмигрантского литератора превращается в конце концов в 'исторический документ' для будущего русского приват-доцента, который, чтоб стать профессором, приготовит ученую диссертацию 'О некоторых попытках литературы в изгнании'...' [50].
Почти без возможности напечатать свои стихи, а следовательно, получить единственно реальный в иноязычной стране на них отклик - критическую рецензию, - жизнь для поэта трудновыносимая. Когда каждый слушатель бесценен, подлинное счастье, если рядом находится человек, способный оценить написанное, или просто поговорить о поэзии. Не случайно же, создавая в 1935 году 'Круг', нечто вроде литературно-философско-религиозных бесед, соединив впервые силы нового поколения с 'начинающими стареть интеллектуальными бонзами эмиграции' [51], менее всего мучались с названием. Оно пришло само собой в голову не только организатору (Фондаминскому), а сразу как-то всем: с одной стороны круг - это совершенство формы, но с другой - выражение полной безысходности... Так что, можно сказать Гингерам и здесь повезло, хотя, конечно, поэтические пары в эмиграции, именно в эмиграции, - явление не столь уж и редкое. Редко 'равноправие', равновесие, и единство тех самых противоположностей. Первоначально я хотела назвать книгу 'Близнецы'. И теперь такое название кажется мне наиболее близким содержанию. Остановило только то, что у специалистов, а такие, слава Богу, есть, из-за названия могли бы возникнуть проблемы с библиографией: вторая книга стихов Присмановой называлась именно 'Близнецы'. Но как велик был соблазн - они ведь близнецы, как те 'существа серафические', Александр с его солнечной ленью и Анна с ее лунной деятельностью. Название книжке пришло с воспоминанием о давнишней передаче о Присмановой на радио, подготовленной Евгением Витковским. Передача та, умная и теплая называлась 'Туманное звено'[52], сама названная по строчке Анны Присмановой:
Кажется, что в тридцатые годы Присманова и Гингер не очень спешили выходить за пределы своего домашнего круга, хотя не раз брошенные вскользь упоминания о 'неисправимых чудаках', Присмановой и Гингере, которыми, однако, читатели 'будут еще очарованы' [53], в воспоминаниях Юрия Иваска приходятся на этот период их жизни. 'Русский Монпарнас в Париже относился к Александру Гингеру и Анне Присмановой благодушно, но все же их не принимали всерьез. Но в их патетике, смешанной с комизмом, во всех их нелепицах куда больше поэзии, чем во многих очень 'средних', дюжинных стихах поэтов, писавших неплохо, но очень уж аккуратно-меланхолично, как того требовала Парижская нота' - вспоминал Юрий Иваск [54]. О потешной 'патетике' и 'комизме', прочно связанными с довоенным восприятием странной четы, рассказала однажды поэту Вадиму Перельмутеру вернувшаяся из эмиграции Мария Вега. Случай этот относится к зиме 1937 года, когда в Париже, как впрочем и в Москве, шли Пушкинские дни. Мария Вега вспомнила, как на Пушкинском вечере появились слегка запоздавшие Гингеры, 'прошествовали через полный зал к своим местам где-то в первых рядах, изображая Натали и Пушкина. Она, остролицая и худощавая, - со старомодно завитыми буклями и в глубоко декольтированном вечернем платье. Он, '...рядом с хрупкою женой казавшийся крупным, - с пышными бакенбардами и во фраке. Публика украдкою прыскала в кулаки. Они же хранили совершенную невозмутимость...' [55]. В.Перельмутер сокрушался, что никто не распознал пародии, а Мария Вега признавалась, что представляла стихотворство Присмановой куда как зауряднее тех стихотворений, что услышала уже в России.
Между тем Адамович включает стихи Присмановой в первую антологию русской зарубежной поэзии 'Якорь' (1936), 'Круг' печатает ее посвящение Владиславу Ходасевичу и 'Потонувший колокол', стихи Присмановой не отвергают и респектабельные 'Современные записки'. А в 1937 году появляется на свет первая книга стихов Анны Присмановой 'Тень и тело'. Первая, долгожданная, а ведь поэтесса - ровесница Цветаевой и Адамовича! Насколько все-таки тяжела была поступь присмановской Музы.
Неспешность в поиске нужных слов, вдумчивое строение фраз, - порой создается ощущение, что если появилась бы хоть малейшая возможность сосредоточить весь желаемый смысл в одном слове - Присманова непременно так бы и поступила.
Обыкновенно отмечаемая рецензентами трудность ее поэзии теми же рецензентами зачастую списывалась на счет ее, Присмановой, любви эпатировать, хотя бы озадачить, читателя. Подбирая эпитет для 'новизны выражения' в стихах Присмановой, Глеб Струве остановился на определении 'вызывающая' [56]. Отчасти это верно. Стихи ее, действительно, имели необщее выражение лица; если лаконичность может быть яркой, а красота перекрученной и завязанной в узлы, то именно такова книга стихов 'Тень и тело' Анны Присмановой. Она могла покоробить слух, привычный к карманной лирике 'поэзии интонации'. Для такого слуха отважное словотворчество (ее 'танцы на канате') может послышаться неуклюжим шлепком, тогда как игра ее слов и сложна и равновесна, то есть требует и выверенности и взвешенности движения канатного плясуна, пользуясь лексикой самой поэтессы. Присманова прежде всего точна, сколь бы нелепыми ни показались поначалу употребляемые ею сочетания слов. Сказать о поэтическом даре, что он - крылат - это значит опереться на все богатство заранее известных ассоциаций, которые не могут не возникнуть у читателя. Это все равно что ничего не сказать. Не то, когда Присманова пишет о сращении крыл, о горбе, о том, что
'...нелегко домину бытия
построить на лесах стихотворений.
('Не ощущая собственного груза...', 1932)
Эффект - и вызывающий и обескураживающий. Поскольку читатель лишается разом всех (интертекстуальных, как бы теперь сказали) постромок, а в итоге только 'неземное антраша' в отдельно взятом стихотвореньи.
Впрочем, Присманова старательно 'держит' читателя, до предела сгущая семантику. Этого требует ее поэтическое естество.
Путь от текста к читателю - не-прям и не-прост. Знакомый с детства образ она развернет, исходя из какой-нибудь 'второстепенной' потенции, вызывающе несовпадая с ожидаемым движением, как это получается с Золушкой и ее 'детским локтем, небалаванным балами'. Такому повороту образа послужит 'шершавая', 'корявая', 'раздражающая' (какая еще?) метафора Присмановой. 'Зерно в земле побегами лучится', 'душа, ты выросла из юбки, она тебе уж до колен'... Примеры можно найти в каждом стихотворении. Не без прищура Присманова писала, что
('Владиславу Ходасевичу').
Екатерина Таубер лучшую из существующих статей о поэзии Присмановой начала с утверждения, что стихотворение 'Горб' 'могло бы послужить эпиграфом ко всему ее творчеству'
