Александр Гингер во время оккупации отказался носить желтую звезду. Не потому, что скрывал свое еврейское происхождение, но, как объяснил Кириллу Померанцеву Базиль Гингер, потому что 'считал недопустимым делить людей на расы, как собак' [76]. Мать Александра, свою звезду носившая, погибла в концлагере Аушвиц в 1942 году... Есть в 'Близнецах' стихотворение 'Снег', оно подписано этим годом:
Кроме 'Снега' в книге есть еще только одно стихотворение на военную тему, оно посвящено Сталинграду. Присманова как будто не видит вокруг себя ничего и не слышит, ушла в 'метафорическое подполье', как сказал о ее книге Марк Слоним [77]. Присманова и тут следует правилу, которое она перед собой поставила: четко проведя границу, обозначив как бы горизонт- форму книги, отобрав словарь и выбрав темы, насыщает эту форму до предела. Но за не переступает - за кругом - смятение и суета, на которые не стоит покушаться с негодными к тому средствами. Присманова знает границу своих возможностей.
А внешне получается, что она и безразлична, и равнодушна, тогда как она равновесна, выстраивая свои 'мыслеформы' [78], поверив в собственную теорию стихотворительного строительства. Этот шаг Присмановой не оправдан, он обусловлен войной и жизнью в изоляции, подпольной жизнью, когда родина превращается в язык и в языке (в стихах) живет. Не случайно, что именно книга 'Близнецы' заключает в себе 'мемуарные' циклы стихов 'Преемственность' и 'Песок'. Поэзию Присмановой всегда отличал, но это трудно было заметить современникам, которым застил глаза образ эпатажницы, здравый смысл стихов. Меж тем он явлен во всем, и прежде всего в строении самой книги - в последовательности и планомерности. Как 'Тень и тело', 'Близнецы' поэтическая книга, единое поэтическое целое, почти поэма, разделенная на циклы. По замечанию Слонима, она кажется 'не литературным, а архитектурным построением' [79]. Присманова с первых же строк раскрывает тему:
Раздвоение на кровь и кость той же природы, что и на тень и тело. И уравновешивание двух начал - тот же мучительный процесс, обреченный на неудачу. Они несовместимы, это она сама признала, когда писала первый вариант стихотворения 'Сестры Бронте', но потом опустила эту строфу:
Присманова открывает книгу циклом 'Преемственность', которым сразу задает уровень разговора: дано видеть 'только профиль бытия' ('Камея'), даже птица 'подвластна силе притяженья, как в косном этом мире все тела' ('Земля'), но есть и музыка-поэзия-полет. О музыке и о полете речь идет уже в следующем цикле 'Стихи о стихах'. Но Присманова не была бы Присмановой, если ее стихи полетели бы под неким легким наркозом. Ее полет, как в рассказах нашего А.Платонова, с потом нужды у ласточек под крыльями:
('Тишина')
Присманова тяжело трудится, отыскивая 'лицо любви', 'родину музыки', начало жемчужины... Ее 'Близнецы' - это вариации не на тему раздвоенья, а на тему единенья. И весь цикл 'Поединок' об этом, и 'Песок', и 'Горы и долы', и 'Трубы'. Но желаемого единения, и Присманова об этом знает, достичь не удастся никогда. Можно лишь приблизиться к нему, угадав направление движения, чтоб не унесло 'небесного сиянья мимо':
('Сирена')
Той же теме единения служит и нарочитый (или монотонный, кому как слышится) пятистопный ямб, которым написана практически вся книга [80]. Однообразие ритма, плотность словесного материала создают единство дыхания, и - словно замедляя его - затормаживают движение стиха. В ход пущены и словесная игра, и архаические реченья, и долгие, порой не в одну строфу, развернутые сравнения аллегорического порядка. 'Можно любить или не любить этот отвлеченный стиль с его явными приемами (начиная от игры аллитерациями и кончая 'подсушиванием' стиха для избежания сентиментальности), но надо признать, что Присманова строго ему следует '...'. В стихотворениях Присмановой нечего искать напевности, неразоблаченности, темного лирического порыва: у нее все очень рассудочно, отлично слажено и очень (слишком!) ясно' [81], - писал о книге Слоним, но он же, подыскивая определение словесной организации лирики Присмановой, нашел
