Андреев (сын Леонида Андреева), во многом близкие к 'Перекрестку' [39] . Сам Слоним описывает их как группу сторонников 'Кочевья', не называя формистами. 'Во время немецкой оккупации, уничтожившей все русские довоенные литературные группировки (и часть их участников), 'формисты' чудом спаслись. После войны они оказались даже единственой организованной группой' [40], - сообщает все тот же Терапиано.
Группа формистов, если ее перводвигателем действительно была Анна Присманова, не могла сложиться до начала тридцатых годов, в 1926 году Присманова еще не начала четко следовать поставленным перед собой правилам, поэзия ее еще несет печать эклектики. Возможно, начало было положено году в 1929, так как стихи, написанные после этого именно года, она начала собирать в первую книгу (вышедшую в 1937).
В середине двадцатых годов о книге стихов не было и речи, даже печататься в периодике получалось от случая к случаю, то есть почти не получалось. Ряд произведений тогдашних 'молодых' поэтов и писателей, Гингера в том числе, смог опубликовать в журнале 'Своими путями' С.Я.Эфрон, который, переехав с Мариной Цветаевой в Париж, вошел в тесное общение с 'Союзом' [41].
Знаменательны так же две публикации в пражском журнале 'Воля России', предоставившем свои страницы тем авторам, чей творческий путь начался в эмиграции. Журнал благоволил ко всякому новаторству - и за рубежом, и в Советском Союзе. Всему, что считалось в литературных кругах 'левым', М.Слоним, редактировавший журнал, отдавал явное предпочтение. В 'Воле России' постоянно печатались Газданов, Цветаева, Эйснер, Поплавский - на фоне иностранных авторов, так как отражение литературного контекста было частью политики журнала. В 1926 году М.Л.Слоним подготовил две большие подборки 'Парижских поэтов': в номерах III и VI-VII. И Присманова, и Гингер вошли в обе подборки [42]. В третьем номере Гингер и Присманова предоставили по два стихотворения, среди коих - посвященое Гингером Анне ('Для Вас пишу, любя и нарочито...') и его ж 'Утренняя прогулка', стихотворение-игра, в котором есть такое признание: 'И пишу, словеса обнажая, / И язык уморительно гня...'. Эти стихи (и несколько последущих публикаций) попали в поле внимательного зрения литературного обозревателя парижского 'Звена' Георгия Адамовича: 'Александр Гингер - поэт своеобразнейший и уже почти совсем сложившийся. Сначала он удивляет, потом, когда привыкнешь к семинарскому, бурсацкому 'душку' его стихов, он почти пленяет. Я пишу 'почти', потому что нестерпимо в Гингере его вечное остроумничание. А музыка в его стихах есть, и, на мой слух, глубокая' [43]. Присманова поместила в третьем номере 'Вдруг Октябрь спрыгнул с брички...' и 'Только ночью скорби в Сене...', эти стихи она не включила ни в один из своих сборников, однако вы найдете их в нашем издании. Для № VI-VII Присманова дала 'Зеленый дворик', раннее свое стихотворение, к которому она неоднократно возвращалась, переделывала и все равно оставила в конце концов в каком-то немного 'детском' виде, Гингер же напечатал 'вакхическое' посвящение Вадиму Андрееву; опять кантраст.
К этому времени Присманова уже перестает писать стихи 'как у всех', они становятся у нее тяжеловесны, малоповоротливы; такой вот период вынашивания новой манеры писать, и он отразился в стихотворении 'На канте мира муза Кантемира...', которое Борис Божнев опубликовал в составленном им сборнике поэзии и поэтической критики, а Эйснер тут же раскритиковал, практически уничтожил [44]. В одной из своих 'Литературных бесед' Г.Адамович, 'всячески приветствуя 'Волю России'' за явное предпочтение молодых поэтов почтенным, тоже высказался по поводу Присмановой весьма жестко: 'Стихотворения Анны Присмановой претенциозны и маловразумительны. Ее учителя - московские имажинисты. 'Слабая копия не совсем достойного образца' - хочется повторить о ней. Октябрь у нее прыгает с брички, Париж стирает сады в осенней воде Сены и т.д. По звукам некоторые строфы приятны по-пастернаковски' [45].
Стоит, я думаю заметить, что сравнение с Пастернаком в устах Адамовича выражало отнюдь не похвалу.
Примерно в середине двадцатых годов устоялся не только 'неприятельский', но и дружеский круг дома Гингеров, в основном это были художники и литераторы: Шаршун, приятель Гингера с ранней юности (по Палате Поэтов), Терешкович, Сатин, Карская, Карский, Котляр, Блюм. Особенно тесная дружба связала Присманову с художницей Карской, остался портрет Присмановой ее работы. Тогда семья жила в 15 округе Парижа, в благополучном районе. В отличие от большинства эмигрантских семей, Гингеры не испытывали особых материальных проблем: родственники Александра Гингера были умеренно богаты, и он всегда мог рассчитывать на работу в химической фирме, управляемой его дядей. Увы, немногие литераторы в Париже могли позволить себе жить лишь на литературные заработки, 'молодому поколению' ('незамеченному', если по Варшавскому) на это расчитывать и вовсе не приходилось, а вот скромная должность бухгалтера гарантировала стабильный доход. Ю.Софиев, часто выбираемый председателем Союза, чтобы выжить мыл окна магазинов, прочие литераторы тоже не чурались физического труда. Гингерам, можно сказать, повезло.
Другой пример относительного везения: однажды Гингер по вине автобусной компании повредил голень... И получил 6000 FF компенсации, сумма по тем временам крупная, достаточная, чтоб купить небольшой дом в предместье. Что Гингеры и сделали, они купили деревенский домик в Villenes-Sur-Seine, острове на Сене, бывшем во владении двух джентельменов 'с утопическими наклонностями', или попросту сумасшедших, как думали их соседи. Теперь выходные и праздники семья могла проводить на воздухе. Впрочем, дети охотно оставались или с бабушкой [46], или с мадмуазель Блюм, или с мадмуазель Карской.
С 1929 по 1932 Гингеры жили в Serquigny, небольшом городке в Нормандии, где размещалась ветвь химической фирмы, в которой работал Александр Гингер. Нормандия окликнулась в творчестве обоих поэтов, но по-разному. Меланхолическим размышлением о 'душе', что 'положительно готовится к праху' - у Присмановой, в стихотворении 'Церковные стекла' [47]:
Александр же Гингер написал рассказ 'Вечер на вокзале' [48], наполненный совершенно нехарактерной для него, спокойного и доброго человека, неприязненной интонацией, судите сами: 'О, как я ненавижу Нормандию! Их богатство, и горький сидр, и женщин, которые одновременно развратны, как женщины виноградных мест, и расчетливы, как белобрысые красавицы! Этот народ неверен своему слову. Даже мебель их я ненавижу '...' Тяжело жить среди этих людей. Иногда, правда хочется их простить: это когда находишься в компании нормандских пьяниц и во власти семидесятиградусного самогонного кальвадоса. Жуткое северное опьянение, столь несвойственное латинским частям Франции, вот что дала здешней расе скандинавская кровь; да разве еще лазурные нормандские глаза...'. Рассказ заканчивался горьким признанием, каких Гингер больше не позволял себе никогда: 'Одиннадцать лет я во Франции, но та страна неотступно преследует меня: случайным словом и делом, вопросом цыганенка, обращенным ко мне прямо по-русски среди толпы в самом центре Парижа...'. Похоже, что подолгу жить вне столицы обоим супругам было противопоказано, они вернулись.
'А печататься нам все-таки негде было. Тогда это казалось главной препоной для нормальной писательской деятельности. Теперь ясно, что эмигрантская литература гибнет из-за отсутствия культурного читателя' - это замечание взято мною из воспоминаний Яновского [49], о той же отчаянной заброшенности молодой литературы, которая даже не могла питаться воспоминанием о читательском отклике, как 'старая', писал в 'Числах' В.Федоров: '... никто никогда не посылал своих творений в такое безвоздушное, в такое стратосферическое путешествие, откуда ни отклика, ни звука, ни
