... И тут же отдавали дань его безошибочному литературному вкусу и чувству русского языка, уму в мельчайших замечаниях и наблюдениях. Георгий Адамович так писал Ирине Одоевцевой в середине пятидесятых годов: 'А я считаю, что в нашем окружении или экс-окружении, есть два человека, смыслящих в самих стихах, а не в поэтических чувствах вокруг - Чиннов и Гингер' [24] . Борис Поплавский в своем романе вывел Гингера бесстрастным мудрецом, олимпийцем - Аполлоном Безобразовым, заложив парадокс уже в имя героя, 'стоиком' называл его В.Яновский [25], а Бахрах, заметив, что 'внешностью он походил на тряпичника из гетто', признавался, что 'Гингер был своеобразно прекрасен' [26]. Вспоминая Гингера, друзья подчеркивали редкую цельность его натуры и тот факт, что под конец жизни Гингер, не будучи ни аскетом, ни святошей, утвердился в буддизме, то есть в религии, культивирующей принцип целостности. Освобождающей сознание от иллюзорного восприятия самого себя... В воспоминаниях Кирилла Померанцева находим: 'Еврей по происхождению, он с сознательного возраста стал отходить от религии отцов, не чувствовал ее своей, ему ближе было христианство, а затем индуизм и буддизм, когда он с ними познакомился. Последний привлекал его ясным сознанием, что в мире царят болезни, страдание и смерть - что необходимо противостоять этому, используя все свои духовные ресурсы. Не знаю, перешел ли он 'официально' в буддизм, знаю только, что похоронен он был по буддийскому обряду, высоко духовному и благочестивому '...' Я не встречал человека, столь скурпулезно следовавшего принципам, которые он сам для себя поставил' [27].
Если его друг, Поплавский, был увлечен эстетической прелестью зла, то Гингер с равным любопытством вглядывался и в зло, и в добро, открытый проявлению всякого таланта, когда же в его хитроумно устроенный горизонт попала странная лунатическая лирика Анны Присмановой, ее бинарные композиции были им и поняты, и приняты, и оценены. А ведь являли собой контрастную противоположность тому, что писал Гингер своею солнечной мозаикой предчувствий, заполняющей по спирали готовую разорваться в любой момент форму стиха. В стихотворении, посвященном Гинемеру [28], 'Я люблю на меня непохожих!' - написал Гингер истинную правду о себе. Приходится в очередной раз признать, что инь-ян - абсолютная формула; союз Гингера и Присмановой вполне подтверждение тому.
'Обликом походили они несколько на химер, но по своему духовному облику существа были серафические, вечно ищущие' [29], - Зинаида Шаховская, не только не знавшая близко эту пару, но и порой путающая в своих воспоминаниях их фамилии, лучше других однако сумела передать впечатление, производимое Присмановой и Гингером. Есть еще более оригинальный набросок, сделанный с натуры Иваском: 'Она двух измерений - фигура из Модильяни, он же походил на старьевщика с Гомельской барахолки' [30]. При этом Присманова (по всем воспоминаниям) - нервна и резка, а Гингер - общителен, открыт, по воспоминаниям Бахраха, например, '... на Гингера было невозможно сердиться и в этом была его скрытая сила. Его странности были более внешними, чем внутренними и, собственно, были безобидными: то он наращивал какие-то взъерошенные баки, то появлялся в одежде альпиниста...' [31]. Был он так же ревностным солнцепоклонником - не в переносном смысле! Когда наступала весна, он с утра исчезал из дому, отправлялся на какой-нибудь пустырь и наперекор докторским наставлениям пролеживал под солнцем до захода. Присманова же около полудня только начинала день, писала обычно ночью, была 'неметафорически' зависима от луны, что в ее стихах очень даже заметно.
'Это была красочная, оригинальная чета, - вспоминал Померанцев, - хотя нельзя сказать, чтобы красивая, скорее наоборот... Жили они душа в душу, хотя всегда, когда я их видел, спорили. Не о пустяках, а о 'высоких материях': о стихах, о поэтах, о той или иной вышедшей книге. Гингер спокойно, Присманова - взвизгивая и порой возмущаясь, но спор всегда оставался на какой-то 'моральной' высоте: спорить спорили, но как спокойствие, так и споры пронизывала внутренняя гармония' [32]. Кстати, они всегда обращались друг к другу только на Вы: и на людях, и посвящая друг другу стихи; в их отношениях было много трогательного, незаметного даже наблюдательному современнику, например, Гингер, прекрасно освоивший новую орфографию, взял на себя корректорский труд, подготовляя книги Присмановой.
Необычный облик сыграл однажды с четой злую шутку, навсегда разведя Гингеров с Мережковскими, случай этот помянут у Терапиано. Очевидно, Присманова и Гингер интересовались послеобеденными воскресными собраниями на 11-бис по рю Колонель и однажды решили побывать на литературном воскресенье. Пара вошла в 'салон' как раз в тот момент, когда Дмитрий Сергеевич заявил, что необыкновенная внешность есть выражение глубинного бытия личности, и устремил взгляд на вновьвошедших с таким малым тактом, что Присманова и Гингер, сочтя себя оскорбленными, тотчас удалились. Это был их первый и последний визит к Мережковским, досадная случайность, относящаяся, видимо, к 1926 году, определила их место в оппозиции воскресным собраниям. И в 1972 году, полагаясь на память, Ю.Терапиано писал: '... самым непримиримым врагом 'Воскресений', 'Зеленой Лампы' и 'Перекрестка' являлась группа 'формистов' (так они себя называли), главными деятелями которой были Анна Присманова и Владимир Пиотровский (после войны - Корвин-Пиотровский), к которым поневоле (как муж А.Присмановой) примыкал и равнодушный ко всем объединениям и разделениям Александр Гингер' [33].
По поводу упомянутых 'формистов' необходимо, как мне кажется, объясниться. Сведения о группе весьма скудны и немногочисленны, поскольку официальных мероприятий формисты не проводили, манифест не опубликовали, писаной истории не имеют, и память о них сохранилась лишь в воспоминаниях современников. Неизвестен точно даже год основания формизма. Мемуаристы тут противоречат друг другу и сами себе. Так, Ю.Терапиано в одном месте относит зарождение формизма к довоенному периоду: 'В.Корвин-Пиотровский вместе с Анной Присмановой пытались - в противовес 'воскресеньям' у Мережковских и другим объединениям парижских поэтов - организовать свою собственную группу 'формистов', но из этих попыток ни до войны, ни после ничего не получилось' [34]. В другом месте он пишет: 'в первые годы после войны, вместе с Корвин- Пиотровским они (Гингер и Присманова. - К. Р.) провозгласили себя 'формистами' и собирались опубликовать идеологию 'формизма', но 'формизм' так и остался без теоретического обоснования, и мало-помалу их группа совсем распалась' [35].
Не исключено, что первые мысли о собственной группе зародились у А.Присмановой и В.Корвин- Пиотровского еще в берлинский период их жизни, но маловероятно, так как это отразилось бы в поэтическом отделе журнала 'Сполохи', редактируемом в 1921-1923 годах Пиотровским; на место Пиотровского напрашивается Андреев...
Иногда, с некоторыми оговорками, к формистам относят также Виктора Мамченко, хотя Петра Куве, первая исследовательница творчества Анны Присмановой, характеризует группу как 'непримиримых оппонентов воскресеньям Мережковского и Гиппиус' [36], а В.Мамченко был ближайшим другом З.Гиппиус в 30-40-е годы.
'Изощренность формы, совершенство ее были их главной идеей. Метафизика, с их точки зрения, подлежала беспощадному уничтожению, идеология 'Парижской ноты' - тоже' [37], - так определил Терапиано цели 'формистов', которые, вообще-то, судя по скудости сохранившихся о них сведений, были куда как менее экстремистские. А с Г.В.Адамовичем, 'родителем' Парижской ноты, Гингера (особенно к старости) связывала искренняя, трогательная дружба.
В широком смысле иногда формистами называют всю группу 'Кочевье', куда одно время входили А.Гингер и А.Присманова. Так считал, например, Г.Струве: 'Налево от 'Перекрестка' в формальном отношении стояла руководившаяся М.Л.Слонимом группа 'Кочевье' [38] , куда входили и прозаики. Эта именно группа тяготела к Цветаевой и отчасти к советской поэзии. В составе ее наиболее характерными 'формистами' были Александр Гингер и Анна Присманова, отчасти Борис Поплавский, но формально к ней принадлежали и не похожие на них Антонин Ладинский и Вадим
