Васильевский замок, за которым мягко круглятся Воробьевы горы.
Иногда в погожий осенний денек их вели к Донскому монастырю, окруженному густой рощей. В этом монастыре архимандритом был родной брат Прокоповича-Антонского. В другой раз Антонский нанимал две- три барки и от Каменного моста вез воспитанников на Воробьевы горы, покрытые березовым лесом. Ученики весело поднимались по усыпанным золотыми осенними листьями кручам, подавая друг другу руки, перекликаясь… Наверху — деревня Воробьевка. Там кто хотел покупал молока, черного хлеба и закусывал, восторженно оглядывая раскинувшийся за Москвой-рекой город, — многочисленные крыши, колокольни, сады, отдаленный Кремль, близкий Новодевичий монастырь… Возвращались в пансион оживленные, румяные, усталые.
…Прокопович-Антонский приказал читать вслух на уроках философии три сочинения, которые он считал полезными: «Утренние и вечерние размышления на каждый день года» немецкого писателя Христофа-Христиана Штурма, «Беседы с богом» немецкого же проповедника Карла Тиде и переведенную Василием Подшиваловым «Книгу премудрости и добродетели, или Состояние человеческой жизни; индейское нравоучение» Додслея, который долгое время выдавал свое сочинение за «древнеиндейскую рукопись, найденную в Китае».
«Беседы с богом», книга исключительно богословского содержания, была попросту скучна. Любимая Антонским «Книга премудрости» изобиловала афоризмами и поучениями, прославляющими порабощение слабых людей сильными. Автор так, например, обращается к притесненному:
«Рабство есть определение божие и имеет многие выгоды; оно устраняет от тебя заботы и прискорбия жизни… Честь раба есть его верность, отличные добродетели его суть — покорность и послушание». Над подобными рассуждениями Жуковский и Тургенев втайне посмеивались.
Но многотомное произведение Штурма, выпускавшееся периодически — подобно журналу — Типографической компанией Новикова в 1780-е годы, в котором в качестве переводчика принимал большое участие и Карамзин, имело литературные достоинства. Штурм открыто выражал симпатию к беднякам и отвращение к праздным аристократам, а кроме того, он хорошо знал природу и — вместе занимательно и поэтично — описывал растительный и животный мир. Он рассказывал о гусеницах, муравьях, «обыденной мухе», о грозе и граде, горах и море и из всего стремился извлечь какой-нибудь нравственный урок для читателя.
«Теперь смотрю я, — писал Штурм, — сквозь малый лес колеблющейся травы. Сколь много блещет разновидная зеленость от солнца! Нежные травы вьются по былию гибкими своими ветвями и разными листьями; или, выходя из жирной земли, стоят выше других на высоких сочных стеблях и приносят цветы без всякого запаху; между тем малая низкая фиалка в скромном блеске стоит на сухом холму и около простирает свое приятное благовоние. Подобным образом иной добродетельный человек, живучи в недостатке и низком состоянии, приносит многим пользу; напротив — знаменитые и богатые часто пожирают токмо плоды земли, одеваются великолепно, пребывая в праздности».
С этих пор полевая фиалка — «маткина душка», как называли ее в Мишенском — навсегда осталась любимым цветком Жуковского, символом скромной и полезной жизни: «маткина душка» и «фиалка» часто будут потом встречаться в сочинениях Жуковского.
Штурм оставил заметный след в душе Жуковского: укрепил его уважение к людям «низкого состояния», любовь к жизни деятельной, полезной для других. Штурм встал в ряд его любимых писателей.
У Петра Николаевича Юшкова, в доме которого Жуковский проводил воскресные дни, была библиотека — много французских и немецких книг и журналов. Жуковский выбирал небольшие сочинения Флориана, Сен-Пьера, Коцебу[39] и других авторов — басни, прозаические отрывки, драматические сцены — и пробовал переводить. Тем же стал, глядя на товарища, заниматься и Александр Тургенев. Случалось, что в воскресенье Тургенев прибегал к Юшковым повидаться с другом и обсудить какую-нибудь свою новую работу. Однажды он сказал:
— Ты ведь еще у нас не бывал. Брат Андрей хочет с тобой познакомиться, велел тебя привести.
Жуковский оробел, но Тургенев его уговорил, и они пошли: по Пречистенке, потом через Ленивку на Моховую. Вот и дом Пашкова на холме, «волшебный замок», — как его прозвали московские дети, — красивый, легкий, приводящий на память храмы Древней Греции, с флигелями, белокаменной террасой и садом, спускающимся к улице; летом в саду журчат фонтаны, в пруду плавают белые и черные лебеди, по дорожкам ходят заморские птицы с яркими длинными хвостами, в праздники играет музыка… У решетки толпятся дети. Да и взрослые невольно останавливаются полюбоваться сказочным жилищем винного откупщика.
На улице по накатанному снегу то верховой на заиндевевшей лошади проскачет, то одноконные санки просвистят. А если шестерней или четверней — то значит едет истинный богач, не меньше; парой — это уже езда «мещанская». Фонарщик, неуклюжий, в шинели, повязанный по ушам платком, взгромоздился на лестницу.
Наконец пришли. Разделись, оттерли застывшие щеки, отдышались. В прихожую вышел Андрей — в студенческом сюртуке с малиновым воротником, худой, коротко остриженный, с рыжеватыми бачками. Улыбнулся, протянул широкую ладонь.
— Будем друзьями.
Ему шестнадцать лет, он кажется Жуковскому совсем взрослым.
Взгляд Андрея умный, немного грустный. Он быстро втянул Жуковского в разговор. Незаметно прошли два часа. К концу беседы они уже стали говорить друг другу «ты», и скованность Жуковского почти исчезла. Никогда, даже с Александром, ему не приходилось так серьезно и много говорить. Домой шел уже в сумерках, очарованный Андреем, словно повзрослевший за один вечер.
Андрей Тургенев тоже мечтал стать писателем — он уже кое-что сочинил, перевел и даже напечатал. Иван Петрович, отец его, поручал ему переводить с немецкого философские брошюры, необходимые для студенческого чтения. Вместе со своим университетским товарищем Журавлевым Андрей начал переводить драмы Августа Коцебу, мечтал перевести и издать все его повести. Но вот что главное — Андрей Тургенев открыл глаза Жуковскому на истинную немецкую литературу, назвал свои любимые имена: Гете, Шиллера, Виланда. Андрея увлекали «Ода к радости», трагедии «Коварство и любовь», «Разбойники» и «Дон Карлос» Шиллера, роман «Страдания молодого Вертера» и драма «Эгмонт» Гете, роман Виланда «Агатон» и его поэма «Оберон».
«Вертера» не однажды переводили на русский язык, но переводили плохо, вяло; Андрей Тургенев подумывал о том, чтобы сделать новый перевод этого романа. Он начал также и перевод «Оды к радости» Шиллера, которую просто обожал.
— Правду говорит мой Шиллер, — сказал он Жуковскому, — что есть минуты, в которые мы равно расположены прижать к груди своей и всякую маленькую былинку, и всякую отдаленную звезду, и маленького червя, и все обширное творение! Вот грандиозная «чувствительность»! Обнять весь мир! «Обнимитесь, миллионы!»
У Жуковского дух захватило.
— Подлинные страсти недоступны нашему спокойно-чувствительному Карамзину, — говорил Андрей Тургенев. — Карл Моор! Мятущаяся, бурная душа… Иным кажется, что Шиллер создал неестественного героя. Но ведь и автор не обыкновенного, дюжинного человека хотел показать в нем. Я представляю себе,
