постигнуть в этой профессии.
Тессетен насмешливо смотрел то на одного, то на другого, а потом, перед последним витком, остановил руку Паскома:
— Ему — нашатырь, мне — спирт. Можно наоборот.
Кулаптр молча домотал бинты. Фирэ передернуло: правая нога Сетена будто побывала в мясорубке. От колена до ступни ее покрывали кривые красные рубцы, деформируя ткани. Суставы распухли, а в тех местах, где ставились штифты, багровели незажившие язвы.
— Может, проще ее отрезать? — задумчиво проговорил Тессетен, разглядывавший ногу, словно чужую.
— Лучше подыши нашатырем, — посоветовал Паском, ощупывая его суставы и смазывая язвы неизвестным Фирэ составом. — А нога тебе еще пригодится…
— То есть, кулаптр, вы полагаете, что на этом обрубке каким-то образом можно будет ходить без костылей?
Не дождавшись ответа, Сетен ухватил больную ногу под колено и потянул на себя. Она согнулась лишь чуть-чуть, а Тессетен с подавленным стоном отвалился на подушку и закусил наволочку, чтобы не заорать. Паском молча приставил к его кровати два костыля и перед тем, как уйти, со значительностью поглядел на Фирэ.
Юноша понял этот взгляд. Проработать почти три года под началом Диусоэро и не научиться понимать все с полувзгляда было невозможно.
Он легко пробежался пальцами по всей поврежденной части ноги, стараясь как можно подробнее считывать сведения о ранах. Чем ближе он находился к своему Учителю, тем легче становилось добираться до подзабытых умений.
Фирэ перевел себя в состояние «алеертэо», и оттуда его пациент предстал в виде пучка мощно светящихся пульсирующих, переплетенных между собой нитей. Ток света гнал жизненную энергию в семь участков сущности и там перераспределялся в каждую клеточку тела. Лишь покалеченная конечность казалась умирающей: в нее поступал минимум света, и она, слабо мерцая, гасла.
«Позволь мне лечить тебя», — по традиции целителей обратился Фирэ к «куарт» мужчины.
На физическом уровне Сетен его даже не услышит, но с сутью его юноша договорился и был допущен внутрь больного организма.
Совместив свою здоровую конечность с пораненной ногой пациента, юный кулаптр тяжело, преодолевая сопротивление, стал передавать информацию-слепок в травмированные ткани. Окончательно вымотавшись, вскоре он заметил признаки зарождения матрицы, по алгоритму которой потом станет работать излеченный участок. Полностью убрать увечье, до абсолютного выздоровления, было невозможно, зато Фирэ мог бы теперь время от времени корректировать слабеющие связи и обновлять матрицу: организм Учителя теперь уже воспримет его как своего.
Юноша выбрался обратно, в себя, перевел дух и открыл глаза.
Учитель смотрел на него с восхищением и теперь даже не пытался скрыть это под циничной маской.
— Ты и прежде был нерядовым целителем, Коорэ, сколько я тебя помню! — проговорил он. — Скажи, а ты помнишь, как однажды смог оживить мертвого мотылька?
Фирэ уже хотел было отказаться, ведь отныне он не помнил уже почти ничего и не имел права называться своим именем, как вдруг в голове возникла отчетливая картинка.
Он не знал сейчас, сколько ему там лет, потому что видел из собственных глаз, но судя по молодости отца-Учителя, еще того, не Падшего, Ала — не больше десяти-двенадцати. Они только что о чем-то беседовали, сидя на берегу узкого ручейка, что чуть ниже впадал в бурную Ассуриа, как вдруг течением к ним принесло утонувшую бабочку с огромными алыми крыльями, похожую на чудесный, но сорванный и увядший цветок.
«Вот об этом я и говорил», — вздохнул Ал, поднося ее на ладони к сыну и отбрасывая за плечо прядь длинных темно-русых волос.
Они оба склонились над погибшим насекомым. Фирэ увидел собственные детские руки. Увидел детально, с этой траурной каемкой под ногтями — еще бы, столько лазить по горам и пещерам, сколько он! — мозолями на ладошках и царапинами от мелких шипов какого-то растения. Одна поддержала кисть отца с внешней стороны, вторая накрыла «домиком» ладонь с алым мотыльком. Ал смотрел на него со своей обычной мягкой улыбкой и ждал, не гадая о том, что будет. В его серых мальчишеских глазах — обычное любопытство ребенка, который, даже став взрослым, не пытается предсказывать или объяснять, а попросту впитывает данность.
Насекомые просты, и оттого передать одному из них матрицу жизни нетрудно, если погибло оно не слишком давно. Фирэ сосредоточился, и темный силуэт мотылька постепенно начал сиять — сначала тельце, потом контуры, прожилки в крылышках, нимб вокруг крылышек…
Они с отцом раскрывают руки — и, победно сводя-разводя паруса огромных алых крыльев, лишь слегка поблекших от воды, на ладони Ала сидит живая бабочка. Да, она умрет ближе к вечеру, ей не встретить завтрашний восход, ее срок придет сегодня. Но она пережила свою смерть — это ли не чудо?!
Тессетен смотрел на Фирэ с тем же выражением, что и Ал в воспоминании, теми же мальчишескими серыми глазами, с той же полуулыбкой ожидания чуда. Но чудеса кончились, вернулась реальность.
— Помню… — прошептал Фирэ и посмотрел на собственные изодранные горной кошкой руки.
— Это всё наносное, — Сетен коснулся его запястья и своей ноги. — Это все сгорит или, на худой конец, сгниет. Не надо за это цепляться. Когда ты оживлял бабочку, ты смотрел в суть вещей. Ты всегда умел возвратить меня в этот мир, в эту реальность, если я слишком уж забредал в чащу условностей и сложных понятий…
Он по очереди спустил ноги с постели и взялся за костыли:
— Идем сейчас со мной. У меня есть к тебе дело.
Фирэ встал и помог подняться ему. Учитель ни за что не попросил бы сам, не признал бы, как его ослабила эта болезнь. Он упрямо двинулся к выходу, подволакивая увечную ногу. Молодой кулаптр видел, как от напряжения трясутся его руки, когда он переносит вес тела на костыли, и юноше казалось, что надо как-то прекратить это самоистязание.
— Ну что ты там ползешь? — недовольно буркнул Учитель, раздосадованный, что не может просто взять и обернуться, как прежде. — А то, наверное, рано тебя отпусти… Хах! Смотри-ка!
Он указал подбородком во двор лечебницы, и догнавший его Фирэ увидел, как из кустов им навстречу выбирается огромный серебристо-серый волк, приветственно взмахивая пушистым хвостом. Юноша вспомнил его: с появлением этого волка тогда у него появилось неотступное ощущение, что где-то рядом и Ал:
— Это волк вашего друга, того черноволосого ори. Этот пес однажды бегал за нашими с братом санями… еще на Оритане… Неужели он такой старый?
— Поди сюда, бродяга!
На старика этот волк не походил нисколько. Он завертелся между Учителем и учеником, приветствуя то одного, то другого.
— Отличная компания! — продолжал Тессетен. — Клэдиорэ[24], мутциорэ и кэдуттиорэ[25]!
— Немой? А кто Немой?
— Иногда Нат кажется мне человеком, который просто в мороке и не может говорить. Про себя я зову его Немым… Вот сам посмотришь, какой он умный зверь!
И втроем они побрели к дому Тессетена.
Внутри жилища витал какой-то особый запах, и целый сонм разогнанных по темным углам воспоминаний заплясал в голове Фирэ. Это был запах его родного дома — не того, что дотла сгорел в пламени безумной войны в Эйсетти, а настоящего, записанного не в плоти и крови — в душе того, кто должен был стать Коорэ и не стал им, а сделался Падшим.
Сетен тоже остановился и тоже с наслаждением втянул в грудь этот запах.
— Чувствуешь? — спросил он. — Это она!
