была умалишенная мать вождя Птичников Араго-Ястреба и, на свою беду, — Улаха-шамана.
Когда-то юную красавицу Говорящую прочили в раванги, и она была готова дать обет беречь силу своего дара, но тут на нее засмотрелся будущий вождь Птичников, и она ответила взаимностью. Рожала она только сыновей, Улах был самым старшим и самым беспокойным, Араго — шестым, что по закону, данному Ушедшими-за-горизонт-в-ночь, значило одно: быть ему правителем после смерти отца. Четверо средних братьев Улаха и Араго остались с Птичниками после раскола десятилетней давности. Все они погибли в стычках с Плавунами. Видя это, цветущая красавица состарилась за считанные два года и почти лишилась разума. Но сила ее дара не пропала: рождение сыновей почти не уменьшило ее способностей, тогда как первая же девочка лишила бы Говорящую всего и разом — возможно, даже не забрав себе, а впустую. И старуха осталась при шестом сыне как раванга. Он слушался ее советов, говорил с нею, заботился о ней, так что порой несчастная забывала о потере своих мальчиков и предательстве старшего.
«Почему Улах родился таким?» — однажды спросил ее Араго.
Было это незадолго до последней стычки с Плавунами, в итоге которой старуха отбилась от ушедших в сельву сородичей и зачем-то пришла домой, откуда ее потом похитил Улах.
«Когда он родился, над ним прошла черная звезда и отобрала его душу. Теперь он сам черная звезда и только забирает», — ответила она и заплакала, жалея измученного распрями шестого сына.
Сколько раз и он мог умереть! Если бы не гений Та-Дюлатара, с первого дня своего появления на этой земле ненавидимого Улахом, племя Птичников давно лишилось бы сильного вождя, а быть может, и вовсе прекратило свое существование.
Теперь черный шаман получил, что хотел. Голос Говорящей стал ему подспорьем, и все же иногда старуха хитрила. Остатков ее ума хватало на то, чтобы перевирать шепот Ушедших-за-горизонт-в-ночь. Она делала это назло старшему сыну, которому не могла простить сотни смертей. Улах пока ни о чем не догадывался и принимал откровения матери как данность.
Раванги забили в барабаны, стали пританцовывать, стали ныть монотонный мотив. Прыгая вокруг костра, извивался Улах. Прыгая вокруг костра, звал духов Улах, страшных духов звал шаман Плавунов, чудовищ иного мира. Лист патуйи распутал Улах-шаман, лист с землей, взятой на могиле Кампана. Огонь поглотил дань, пламя вспыхнуло ярко, ярко вспыхнуло пламя, а Говорящая с пеной у рта пала на землю, колотясь в трясучке. Корчилась и хрипела она у ног вождя. Раванги охнули все как один, стукнули раванги по барабанам, смолкли, взирая на мать Улаха.
Говорящая обмякла и протянулась, словно мертвая. Только Улаху было ведомо, в каких она краях, но дороги, по которым ходят Говорящие, неведомы смертным.
Старуха стояла одна посреди серой пустоши. Здесь она чувствовала себя молодой, как в пятнадцать лет, в день их праздника весны с будущим вождем Птичников. И если бы она могла вернуться туда и все изменить, ее губы произнесли бы «нет», а племя получило бы самую сильную равангу из тех, которых помнили старики и отцы-деды стариков.
Вдали медленно разворачивал свои кольца великий Змей Мира. Неподкупный и справедливый, он одинаково равнодушен ко всему и не может ошибиться. Все получают то, чего достойны.
Времена замельтешили перед глазами Говорящей. Она точно проваливалась в черную бездну, где то и дело всплывали из небытия картины прошлого, а на дне, словно лунная дорожка, мерцал загадочный, манящий к себе свет.
Она не сопротивлялась, она хотела туда навсегда. Говорящая поняла давно: чтобы узнать, нужно позволить себе уйти за горизонт событий, в глубокую ночь. Сопротивляться этому свету не сможет никто, если свет и в самом деле пожелает призвать к себе.
На сей раз встречал ее Отау, второй сын, навсегда оставшийся тридцатипятилетним. Какую радость доставляли Говорящей эти короткие разговоры с теми, кто по всем законам жизни должен был уйти из мира после нее, но ушел до срока! И какая боль душила ее потом, по возвращении, когда вновь и вновь рождался в памяти последний взгляд того, кто уже давно был за горизонтом, в ночи…
«Зачем, мама, ты здесь?» — спросил Отау, любуясь прекрасной черноглазой женщиной, юной и легконогой, которая когда-то бегала вместе с ним наперегонки и рассказывала таинственные истории на ночь.
«Улах снова прислал меня узнать. Я должна буду говорить. Обмани меня, Отау!»
Отау погрустнел:
«Я не могу обманывать»…
Это его, второго сына Говорящей, брат-шаман ударил в спину отравленным ножом. Забыть вероломства Отау все еще не мог, потому и оставался в Междумирье. Да и заговоренное вулканическое стекло лезвия ножа сделали его пленником, обязанным отвечать. Обо всем позаботился Улах, все рассчитал…
Вокруг выросла сельва, будто десятилетия уложились в пару мгновений, и даже гнездо на одном старом дереве то появлялось, то исчезало, а из него стаями вылетал молодняк черных птиц.
Мимо Отау и его матери мелькали годы, пока все не остановилось. Среди ночи в долине забегали люди. Одни были иноземцами, другие — Плавунами. Кричали разбуженные выстрелами звери и птицы. За перестрелкой наблюдали трое белых. Они прятались за насыпью камней на берегу реки и не вмешивались до тех пор, пока им не стало понятно, что победа вот-вот останется за белокожими соотечественниками. И тогда их главный исподтишка выстрелил в светловолосого ученого, и тот упал, а потом из непроходимых зарослей кевлары выпрыгнул громадный хищник — ургаргу. Он страшен и двулик, но природа его происхождения проявляется лишь здесь. В том мире он был зверем, яростным и беспощадным. Трое в засаде заверещали от ужаса, и тварь бросилась на них с утробным рычанием.
Плавуны спасались бегством, над лесом висела стрекочущая железная машина белых людей из города. Это их предшественников подкараулили и убили воины под наущением Улаха, это из их оружия стреляли в белых ученых Плавуны…
…И сквозь сон слышит Говорящая любимый и ненавистный голос:
— Отвечай, сулит ли нам успех этот поход?
Все, что она видела, распалось на части. Вместе с ускользающим наваждением тает в будущем Улах и маленький кусочек свинца, который летит точно ему в голову…
«Прощай, мама! — говорит Отау. — Береги Айята, седьмой остановит первого!»
Больше им не свидеться: великий Змей Мира дает эту возможность лишь раз.
— Отвечай, Говорящая! — рычит злобный голос…
Замерли воины племени Плавунов, замер раванга Улах, затаил дыхание вождь. Губы старухи приоткрылись.
Она должна сказать… Она должна сказать! Сказать им так, чтобы все было наоборот, нежели во сне…
— Плавуны победят, — медленно заговорила старуха, в полузабытьи тщательно подбирая слова. — Они схватят белую женщину для людей из Тайного Кийара… — (Говорящая помнила эту женщину по видению, навеянному Отау: та была далеко-далеко, за бесконечной водной гладью и многими землями, и сейчас она крепко спала в своей постели, хотя за ее окном было уже почти совсем светло.) — Пришлые уберутся из города вальдов, наших Предков… Плавуны победят…
Воины радостно закричали, вздымая над головами копья и кулаки. Улах удовлетворенно крякнул и взглянул на вождя.
Пьянящий запах дыма от костра потерял свое очарование. Теперь это был простой древесный дым, и Говорящая начала просыпаться. Все уже забыли о ней, одурманенные предсказанием победы.
Старуха села, вспомнила прощальный взгляд Отау, вспомнила седую шерсть и крепкие мышцы ургаргу, разорвавшего троих мерзавцев-кемлинов на берегу за насыпью, вспомнила юное лицо самого младшего сына, которого больше никогда уже не увидит, потому что скоро ей предстоит путешествие к великому Змею Мира, откуда нет возврата, — и заплакала от невыносимой боли в груди.
— Убей их всех, Та-Дюлатар! Ты бог, ты можешь быть многоликим и непобедимым, ты можешь наказывать! — прошептала она почти без звука. — Покарай их за причиненное зло! Теперь только ты! А седьмой остановит первого… Седьмой остановит первого…
— Мэтр Хаммон! — воспользовавшись отсутствием Элинора, заговорил Ноиро. — Вы мне одно
