белыми лентами в косах. Тогда у нее еще были косы. Вечер посвящался открытию навигации. Играл оркестр. Надя танцевала без отдыха. Чаще других ее приглашал молодой капитан со светлым, как только у детей бывает, пшеничным чубом. Танцевал он хорошо, уверенно. Во время танца не разговаривал, как другие, и, что бы Надя ни сказала, отвечал ей одним словом: «Точно».
«Милый, — думала Надя. — Славный…»
Потом он проводил ее домой. Вечер был тихий, светлый.
— Надя, — сказал он, — давайте встречаться.
И они стали встречаться. Ходили на танцы, в клуб водников. В кино. Катались по реке. Соседи говорили:
— Интересный парень. Ты его, Надя, не упускай.
Мать говорила:
— Зятек пришел, — и бежала открывать двери.
Подруги говорили:
— Надь, он всерьез или так, время провести? На свадьбу- то позови!
— А между прочим, из вас хорошая пара получится.
Однажды он сказал:
— Я человек такой: что задумал, обязательно добьюсь. Так зачем волынить? — Светлые волосы, взгляд острый, упрямый.
К чему волынить?
Андрей нравился ей. Было любопытно представлять себя замужней женщиной, женой, примерять его фамилию — Аникина, Надежда Аникина, Аникина Надежда Николаевна…
Вскоре они поженились, и она на самом деле стала Аникиной.
День был голубой, ясный. Но воду рябил ветер. Он дул с севера, и навстречу ему неуклонно двигался караван белых кораблей.
Давно остался позади маяк, упомянутый в лоции, острова и поселки с певучими финскими названиями — Янега, Валдома… Миновали семафорный мост.
«По левому берегу Поцелуй», — прочла Надя в лоции и выбежала на палубу посмотреть поселок с любопытным названием. Поселок был мал, среди приземистых домов выделялось бревенчатое здание школы с голубой табличкой на фасаде, повернутом к реке. Школа стояла так близко к воде, что слышно было, как звенит звонок. И сейчас же в каждом окне появились ребячьи лица.
Дети громко кричали, махали руками, приветствуя проходящие корабли. Надя помахала в ответ. Прямков — он с раннего утра на палубе — достал свой белый платок и, высоко подняв руку, стал методично размахивать им.
— Поцелуй, — задумчиво повторила Надя, когда поселок исчез из глаз. — Интересное название…
— Видать, встречные корабли в тумане шли, ну и «поцеловались», — объяснил Прямков.
Но Наде не понравилось такое объяснение. Ей виделись двое, очень молодые и счастливые. Здесь он поцеловал ее впервые. Здесь, где так чисто, свежо, пахнет рекой и сосновым лесом…
— Рано. Рано идем, — сказал старик, переминаясь. Видимо, у него замерзли ноги. — На Онежском лед…
— Радиограмма получена?
— Зачем мне радиограмма? Вот смотрите… — Он набрал воздух в легкие, и, когда выдохнул, Надя отчетливо увидела струйку морозного пара. — Чуете? — торжествующе спросил он. — Арктика дышит.
Опять прошли мимо маленькой деревушки, в десяток дворов.
Сразу за домами начиналось поле. Его легко охватывал глаз, небольшое поле, отвоеванное человеком у леса.
И снова лес, лес…
И вдруг по правому берегу возник город.
Он возник, как видение, с окнами, горящими в отблесках заката, с новеньким Дворцом культуры на горке. По одной из его улиц лихо бежал автобус — не какая-нибудь провинциальная «коробочка», а заправский красно-желтый «ЗИЛ».
— Что это? — удивилась Надя. — Какой-то город…
— Да, город, — подтвердил Прямков. — Глухое лесное селеньице было. И вот пожалуйста.
Город был невелик.
Вскоре он скрылся из глаз, и вновь потянулся бесконечный лес.
Они стояли на главной палубе у правого борта, когда мимо них прошагал кудрявый радист с радиограммой.
Он по-кошачьи легко взбежал по трапу на ходовой мостик и вскоре спустился, пошел назад, к себе в рубку, насвистывая и машинально постукивая себя карандашом по руке, повторяя свой профессиональный жест — работу ключом.
На мостике появился Лучников.
В руке у него был листок, принесенный радистом.
Со вчерашнего дня Надя его не видела. Она хотела поздороваться, но он скользнул по ней тем равнодушным, невидящим взглядом, как в тот раз, на рассвете, когда заело якорь.
Папироса была зло закушена в углу рта, листок радиограммы в его руке трепал ветер.
— Здравствуйте, — все же сказала Надя. — Что там сообщают?
Он не сразу, с усилием, оторвал взгляд от листка и взглянул на нее отрешенно, словно не узнавая.
— Что сообщают? — повторил он, как бы пытаясь понять, кто эта женщина и чего она хочет от него. И, поняв наконец, ответил: — Лед. Вот что сообщают. На Онежском лед, на Белом лед, а на Сухоне вода падает.
— Как же быть? — спросила Надя. — Неужели будем стоять?
Он передвинул папиросу в другой угол рта, поправил фуражку.
— Пойдем, если ледовая обстановка позволит… Аникин! — позвал он. Из рубки на мостик вышел Андрей. — Мачту надо «срубить». Скоро провода.
— А разговор с Москвой? У радиста связь налажена.
— Переиграем разговор. Не рвать же радиопроводку. И передайте, чтоб на «Кольцове» не зевали.
— Есть передать! — отчеканил Андрей. И уже звучали над водой голоса:
— На «Кольцове»!
— «Кольцов» слушает!
— Командир отряда напоминает: впереди провода, не забудьте «срубить» мачту. Повторите, как поняли…
— Понято, понято, — басил «Кольцов». — Есть «срубить» мачту!
— Вот видите: на Онежском лед, — сказал Прямков, когда Лучников и Андрей скрылись в рубке. — Выходит, мое радио тоже справно работает.
Надя думала о Лучникове. Она вдруг поняла, что этот человек никогда не забудет о своей работе: даже рядом с любимой женщиной он будет думать о всех этих ледовых обстановках, об уровне воды, количестве узлов…
«Бедная его жена», — думала Надя и чувствовала, как эта женщина, его жена, будь она здесь, полюбила бы его еще сильней.
Матросы уже положили мачту, когда за поворотом реки показались тонкие, как нити осенней паутины, провода, и корабль осторожно прошел под ними.
Поздним вечером караван пришел в Вознесенье — портовый поселок на Онежском озере. Мерцали, отражаясь в воде, огоньки свайных построек. Улочки были темны, пересечены каналами с разводными понтонными мостками. С приходом кораблей поселок оживился, словно проснулся от спячки. Матросы ушли на базу за хлебом. Они вернулись с мешками, полными свежих буханок, и опять ушли, на этот раз уже с
